Воровка фруктов

Воровка фруктов и ее спутник тем временем, продолжая свой путь, уже давно двигались на север. Предвечерье, растягивающееся в августе, под синим небом почти без облаков, как на другом, крайнем севере, было теплым, а внизу, в долине Виона, между последними домами Шара, построенными тут и там впритык друг к другу, и вовсе безветренно-жарким. Здесь Алексия взяла у своего носильщика часть поклажи, ту, что побольше и потяжелее, без особого сопротивления со стороны Вальтера, который, обменявшись с ней взглядами, молча согласился. Он не привык ходить пешком, да еще на такие расстояния, и ноги у него налились тяжестью, отчего он то и дело, при отсутствии видимых препятствий, спотыкался. С какой легкостью, напротив, шагала рядом с ним она, старше его по возрасту, словно невесомая, несмотря на груз. Она не делала больших шагов, но шла тут, среди домов, как по пустынным просторам. В отличие от него, она не потела, – сколько он ни присматривался к подмышкам, как это он обычно делал в кино, разглядывая знаменитых актрис: в современных фильмах ему удавалось иногда обнаружить то, что он искал; Алексия же: как из старого фильма. И лицо ее, словно давно уже перекочевавшей через все горы и пригорки, которые тут, в Вексене, отсутствовали, отливало блеском, но не от пота; единственное, что проступило на коже девушки во время перехода, были на одной щеке раньше невидимые веснушки, или это были крошечные точечки родинок, сбившихся в тесный кружок, в форме созвездия, от трех до пяти веснушек или родинок? – он не мог справиться со счетом – на правой щеке или на левой? – чем дольше он шел, спотыкаясь, рядом с ней, тем больше он запутывался, не в силах различить, где право, где лево. Если смотреть от него, где будет право, где лево? Или нужно смотреть от нее?

Последний дом в Шаре был руиной, уже укрывшейся в глубине леса, относящегося к долине Виона, ближе к его истокам. Окна и двери со всех сторон заколочены, внутрь не попасть. Наружные стены сравнительно недавно разрисованы обычными, распространенными во всем мире фигурами, знаками и альтернативными символами, с вариантами между ними, как, наверное, встречаются повсюду, картины, которые заслуживают того, чтобы их рассмотреть поближе. Но здесь было кое-что еще: почти замазанные следы прошлых десятилетий (не столетий, развалина была не такой старой). Когда была война во Вьетнаме? Лет пятьдесят назад? Здесь, на этих стенах, в сохранившихся надписях, написанных ясным почерком, недостающие буквы и обрывки слов легко восстанавливались, Америка все еще сбрасывала напалмовые бомбы на чужую страну и по-прежнему призывалась к тому, чтобы кончить дело миром и оставить весь свет в покое. Выбоины от пуль, в одном месте особенно кучно, относились уже к другой войне, случившейся еще тремя десятилетиями раньше, и представляли собой следы сражения, произошедшего в этих местах, последней битвы в этой части Европы, хотя по этим дыркам невозможно было определить, кто в кого пулял, ни свастики, ни какого-нибудь креста между рисунками или под росписью не обнаруживалось, не говоря уже об обрывке лозунга «Один народ – Один Рейх – Один фюрер», попадавшегося Алексии не раз на глаза во время ее путешествий на Восток, часто в неприкрытом виде.

А вот к какому времени относились остатки плакатов на пристройке к дому, деревянном сарае, от которого остался кусок дощатой стены, выглядывавшей из чащи, определить уже было невозможно. Плакаты были прикреплены к стене кнопками, и там, где они еще остались, – казалось, что они все были на месте, если судить по плотному ряду, сверкавшему на фоне почерневшего дерева, – там, под ними, торчали крошечные обрывки плакатной бумаги. В одной части стены кнопки и обрывки шли особенно густо, но не так, как выбоины на каменной стене дома рядом: выделяясь среди тысяч других кнопок, и даже скрепок, заржавевших, они складывались в отчетливый четырехугольник, скорее вытянутый вверх, чем в ширину, с клочками бумаги, топорщившимися многослойной пачкой по намеченным углам, и совершенно пустым, без всяких кнопок, внутренним пространством, которое на этой деревянной стене сразу бросалось в глаза: «тут раньше вешали киноафиши!», воскликнул Вальтер, но это восклицание с таким же успехом могло исходить и от Алексии. Так оно и оказалось: на некоторых, более крупных, перекрывающих другие, обрывках еще остались буквы, одна, две, или даже кусочки слов, по которым невозможно было, правда, угадать название фильма, но можно было придумать свое, превратив все в игру: «L’e(nface nue)», «Голое детство», история ребенка, которого бросили родители. Вариант, предложенный Вальтером; а что предложила Алексия? «Les v(isiteurs du soir)», «Вечерний визитер». Ни год, ни десятилетие, к которому относились эти тогдашние фильмы, определению не поддавались; достаточно того, что их показывали «тогда»; и этого было действительно достаточно.