Ворр

Сон был еще дальше, чем город, и Француз не смел поддаться соблазну усталости. Деревья пыхтели и тужились, снова ворочая вес своих гигантских остовов. Он попытался сосредоточиться на звездах, но те в дыму и вибрациях локомотива размылись, расфокусировались. Он знал, что пропал, если не закрепит свой разум. Вспомнил о матери, о Шарлотте; нельзя позволить стереться памяти о них. Даже представил лица и тела некоторых беспризорников, но они не задержались в голове, его опора ускользала. Француз звал Бога и уже задумывался о сатане, когда подал голос его гений и спас его. Его книги! Эти уникальные произведения искусства – прошлые и та, что он напишет следующей: то единственное, что придавало ему значение, едва ли не позабылось в ярости и скорости всего вот этого – безумного срока вдали от них. Ему не место в этих мерзких дебрях, где приходится рисковать жизнью в окружении невежественных дикарей. Все, что ему нужно, – запертая комната, чернила и листы девственной бумаги. Вот его опора, и он ухватился за нее с последними остатками энергии. Инстинктивно он понимал, что память и воображение делят в мозге одну и ту же призрачную комнату, что они – как оттиски на сыпучем песке, следы на снегу. Обычно память весомей, но не здесь, где ее размывает лес, сглаживает все контуры ее душеспасительного смысла. Здесь только воображением он выдавит надежное основание, недосягаемое для вьющейся вокруг коварной эрозии. Он вымыслит и вымостит путь домой невозможными фактами. Француз крепче сжал человека и цепь, пока они грохотали навстречу заре, разматывая главы по сырым милям.

Очнулся он из кошмара к кошмару. Вопль свистка и палящее солнце осветили что-то похуже, чем то, что ему снилось. Француз не понимал, почему содрогается пол, почему он держится за мертвеца, от которого пахнет растительностью, или почему не может проснуться. Поезд замедлялся, показались первые признаки цивилизации. У насыпи появлялись заборы и дворы, врезанные в опушку леса, который как будто ослаблял свою хватку на земле. Еще медленнее – и хижины у путей начали скучиваться и роиться, постепенно набирая высоту и культуру. Истошный поезд затормозил, пронзая своим прибытием наступающий город. Голову трупа бросило вбок, черные мраморные глаза уставились в ничто. Француз отвернулся с необъяснимым сожалением, пока поезд замедлялся до остановки у дымящей станции. Он не видел, что влажные черные сферы все еще движутся, все еще активно хватаются за всякие пылинки света или смысла.

У вагона появились странные развязные люди и немедленно начали теребить и вырывать прикованные деревья. Вдоль платформы к нему подошел человек с рыжими волосами и в жесткой форме. «Слазьте!» – потребовал он.

Слова возымели волшебный эффект. Он сполз с бревен и трупа, с вагона на твердый неколебимый пол станции. Рыжеволосый показал ему на выход, к локомотиву, где теперь мельтешили люди в чистой одежде.

Ноги подогнулись и затряслись, отказываясь забыть все волнения путешествия; более того, они настаивали их продолжать, разыгрывать на неподвижном перроне. Его вертикальное тело установилось снаружи вокзала, но там он все еще мялся в мелких затрудненных кругах. Он ничего не забыл? Разве он был один? Разве никого не ждал? Не было ли у него сумки, или трости, или?..

Час спустя, непонимающий и невспоминающий, он шел по дороге в центр города. Обгорелый на солнце и обтрепанный в дороге, изгвазданный грязью всех сортов, – торопливые горожане смотрели на него с отвращением и широко обходили.

Шарлотта пила чай на балконе, когда увидела его. Она уже несколько дней отсутствующе глазела на толпу, пытаясь отвлечь растревоженный разум, когда в поле зрения ввалился источник ее переживаний. Сперва она не придала этому значения, ведь человек, вихляющий в зигзагах внизу, был разодет в какой-то туземный клоунский костюм; нелепый попрошайка, разряженный, чтобы привлечь внимание к своему серьезному душевному расстройству. Потом она что-то признала в заплетающейся походке. Встала, взяла бинокль, лежавший на столе рядом, и прижала к надежде. Марево и грязь притупили остроту линз, но за ними все же проглядывали его черты: глаза, потерянные и тралящие улицу, выискивающие хоть что-нибудь знакомое, что-нибудь осязаемое. Она поспешила по лестнице и пробежала мимо стойки, бросив консьержу: «Позовите помощь, это мсье, он ранен, позовите помощь!»

Когда она его нашла, Француз уже был на краю сил. Еще секунду он смотрел на нее, потом упал в обморок.

Через три дня он очнулся, остывший и чистый, плывущий в неподвижной накрахмаленной белизне душистых простыней. Запах их свежестираного сияния окрасил изнанку разума идеально охлажденным молоком. Одна рука тут же зарылась под одеяло в поисках чего-то забытого.

– Теперь ты в безопасности, Реймон, – голос был мягкий и уверенный, лучащийся и умиротворенный. Он словно исходил ото всей комнаты сразу. – Врач тебе что-то дал. Теперь ты должен отдохнуть. Вскоре я принесу еще мясного бульона.