Ворр

– Герр Муттер, вы разочаровали нас и непоправимо предали наше доверие. За это вы будете наказаны. Буде это повторится, кара умножится, а наше благословение на вас и вашу семью прекратится и обратится во гнев. Сегодня были отняты руки вашего старшего сына, Тадеуша. Их поменяли местами и пришили наоборот – левую к правой и правую к левой. Отныне его ладони всегда будут смотреть вперед. До выздоровления ему предоставят лучший медицинский уход. Его руки будут бесполезны для труда, но идеальны для паперти. Вы можете спасти его от подобного будущего, но не от операции. Такова ваша расплата. Крепитесь, герр Муттер, и помните о нашей заботе и защите вашей семьи все эти годы. Смиритесь со своим проступком, покайтесь и верните наше расположение.

Когда Муттер этим вечером отправился домой, он страшился реальности, обещанной голосом, но надеялся, что это бред, дурман. Вошел он с гниющей в сердце вечной мерзлотой. Накатившая волна тепла и объятие сжавшегося звука не помогли оттаять. Жена сняла его тяжелое пальто и усадила за прочный стол, а дочь, Мета, поднесла кружку густого черного пива. Он следил, как они хлопочут над дымящимися кастрюлями и звенящими тарелками. Пышная энергия дома, богатая и непрерывная, взбалтывала из осколков нужды свечение постоянства. Еду подали, все воодушевленно ели. Но стул Тадеуша пустовал, и Муттер глупо таращился на бессмысленное блюдо, чей запах ничего не пробуждал внутри.

– Где Тадеуш? – выдавил он.

– О! Радость! – прощебетала жена. – Пришло письмо с предложением работы, и он отправился в восточный квартал; вернется с минуты на минуту.

Стол ухнул прочь из виду, и резкие внутренние слезы пролились бритвенной цепью медленных сокращений в горле; оно сжималось с каждой восторженной ложкой, которую съедали родные. Никто не заметил перемены, даже многолетняя супруга, и он затопил ужас и совесть густым тяжелым пивом, саднившим с каждым задушенным хлебком.

Тем вечером Тадеуш не вернулся. Не видели его и на следующий день, и через день. Из-за отсутствия сына Муттер отправился на склад и преклонил колени; он дал слово зданию, что навечно останется верным и непоколебимым слугой. Придавленный отчаянием, он вернулся к своим обязанностям.

Рано следующим днем Тадеуш стоял перед семейным домом с усталым измождением в непонимающих, но посуровевших глазах. Он был безупречно облачен в шелковый костюм, его волосы – элегантно уложены на манер принца, прекрасные новые туфли – сияли на пыльном солнце, руки – разбинтованы, ладони – смотрели на родительскую дверь.

* * *

Его добыча шла впритирку к реке, как и предсказывалось. Цунгали услышал его за полчаса до появления и следил в бинокль, как тот выходит на свет: всего лишь очередной невежественный белый, с кучей бесполезного снаряжения на спине. Тут Цунгали заметил лук. Этот вид встряхнул, инстинкты брыкнулись против доводов рассудка. Он опустил линзы и поправил винтовку; все его внимание шло вдоль ствола, предугадывая цель: стихийный изъян в стрельбе – и смертельная практика для снайпера. Его разум остановился; теперь было только ружье.

Белый прижался к скале, ненамеренно подставляясь самой лучшей мишенью, пока проворно пробирался по тропинке бочком. Цунгали сжал крючок. «Энфилд» глубоко рявкнул в распадок, и человек упал с тропы. Охотник сработал затвором и заново взвел оружие, затем поискал вдоль берега биноклем, чтобы найти тело. Его не было. Он поднялся, чтобы посмотреть, вдруг оно упало за камень или как-нибудь соскользнуло в реку, но не видел ни следа мертвеца или его снаряжения. Тот улетучился.