Восхождение

Не прошло и часа, как от резиденции президента Андорры тронулась доверху набитая телега. В сгустившихся сумерках никто не обратил внимания ни на телегу, ни на погонявших лошадь одетых в теплые куртки людей, которые, как по команде, оглянулись на опустевший дом, трижды перекрестились, вскочили на телегу, хлестнули лошадь и, уже не оглядываясь, погнали куда-то в горы.

Глава ХХХIХ

То ли жандармский офицер не бывал в Верне, то ли не хотел расстраивать Бориса, но действительность оказалась совсем не такой, как ее расписывал капитан. Прежде всего, никаких особых зон в Верне не было, и политические, уголовники, маки и так называемые высокопоставленные персоны жили в одних бараках, спали на одних нарах и хлебали одну баланду. Да и работали все вместе: одни рыли канавы, другие махали киркой в каменоломне, третьи строили новые бараки: заключенных становилось все больше, и девать их было просто некуда.

Ни расстрелов, ни массовых казней в Верне не практиковалось, а процент умерших от болезней был ниже, нежели процент притока новых заключенных, поэтому концлагерь осваивал все новые территории. Короче говоря, все делалось по немецкому образцу, только несколько мягче. В конце концов, в Дахау или Майданеке немцев было ничтожно мало, и эсэсовцы уничтожали, прежде всего, поляков, русских и, конечно же, евреев. Но в Верне ни русских военнопленных, ни польских подпольщиков не было, а у французов рука на французов, само собой, за некоторым исключением, не поднималась.

Единственная проблема, которую французские последователи Гиммлера не знали, как решить, касалась евреев. Эсэсовцы их расстреливали, травили газом и сжигали, а петэновцы все никак не могли построить ни путной газовой камеры, ни нормального крематория. И тогда коменданта Верне вызвали на ковер, да не в Виши, а в Париж, где располагалась штаб-квартира оккупационных войск, и в целях изучения передового опыта настоятельно посоветовали съездить в Освенцим, где еврейский вопрос решался наилучшим образом.

– А если по документам? – вытирая обильно выступивший на лысине пот, промямлил майор Жак.

– Что «по документам»? – не понял сидевший за столом штандартенфюрер СС Эвальд Гашке.

– Изучу опыт Освенцима по документам, – прикрыв лысину длинной прядью росших на затылке волос, предложил комендант Верне.

– Это исключено! – строго взглянул на него эсэсовец. – И потом, это неинтересно, – сверкнув золотом зубов, изобразил он некое подобие улыбки. – Оберштурмбаннфюрер Гесс работает так артистично, что это надо видеть собственными глазами. Никто так хорошо не выполняет приказ фюрера об окончательном решении еврейского вопроса, как коллега Гесс. Вы с ним поладите, – снова продемонстрировал он свой «золотой запас». – Так что, не откладывая дела в долгий ящик, собирайтесь, майор Жак, в дорогу. А необходимые документы получите завтра. Вас это устроит?

– Вполне, – попытался щелкнуть каблуками майор Жак, но из этого ничего не вышло, так как его бутылкообразные ноги были устроены таким странным образом, что, когда он стоял по стойке «смирно», колени сходились вместе, а ступни, хоть ты тресни, поставить вместе никак не удавалось. – Разрешите идти?

– Идите, – махнул рукой эсэсовский полковник. – Хотя нет, стойте. Жак – это ваше имя или фамилия? В проездном документе я должен указать и то, и другое.

– Вообще-то, фамилия у меня другая, – замялся майор, – но она такая длинная и такая сложная, что все называют меня по имени: майор Жак – это просто и легко запоминается.

– Ничего, я запомню. А чтобы не забыть, запишу, – взял карандаш Эвальд Гашке.

– Моя фамилия Лангфельдер, – чуть ли не прошептал майор.

– Как-как? – не расслышал эсэсовец. – Лангфельдер? Разве у французов бывают такие фамилии?

– А я не совсем француз, – окончательно потерялся майор.

– Вот как? – насторожился хозяин кабинета. – То-то, я смотрю, вы какой-то очень смуглый. Да и черты лица у вас, как бы это сказать помягче, весьма характерные, но отнюдь не для французов.

– Да-да, – торопливо кивнул мсье Лангфельдер и тщательно промокнул выуженным из кармана платком чуть ли не кипящие бисеринки пота, – я это знаю, и это причиняет мне массу неудобств. Дело в том, что я родился в Алжире и пошел в деда по материнской линии.

– Так вы араб? – с нескрываемым любопытством уставился на него эсэсовец. – Первый раз вижу живого араба.

– Вы еще больше удивитесь, – решил окончательно запутать спесивого немца майор Жак, – когда узнаете, что я бербер.

– Бербер? Это еще что за птица? – на всякий случай подальше отодвинулся штурмбаннфюрер, который выше всего на свете ценил чистоту расы.