Восхождение. Кромвель

Тогда слова потребовал Оливер Кромвель. Он поднялся и стал говорить. Выступал по-прежнему страстно, однако это был уже не взволнованный сельский хозяин из захолустного Гентингтона, а государственный человек, видевший дальше других, имеющий право обвинять и указывать:

— Настало время говорить или сомкнуть уста навсегда. Речь идёт не более и не менее, как о спасении нации, покрытой ранами, почти умирающей под гнетом того жалкого положения, до которого довела её продолжительная война. Если мы не будем вести войну с большей энергией и быстротой, если мы будем продолжать действовать как наёмники, которые хлопочут только о своей выгоде, мы станем в тягость народу, который возненавидит парламент. Что говорят о нас наши враги? Скажу более: что говорят о нас даже те, кто при открытии этого парламента были нашими друзьями? Они говорят, что члены обеих палат захватили высшие должности, военные и гражданские, что у них в руках меч и что с помощью своих связей в парламенте и в армии они хотят навсегда упрочить за собой власть и не допустят прекращения войны из опасения, как бы вместе с ней не пришёл конец их могуществу. То, что я здесь говорю, другие шепчут повсюду у нас за спиной. Если командование армиями не изменится, если война не будет поведена с большей энергией, народ не сможет дольше нести это бремя и принудит нас к позорному миру. Советую вам благоразумно воздержаться от обвинений в адрес полководцев, от жалоб на них по какому бы то ни было поводу.

Тут оратор на мгновенье остановился и сказал то, что должно было снять с него малейшее подозрение в предвзятости или в желании возвыситься над другими:

— Я сам признаю себя виновным во многих ошибках и знаю, как трудно избежать их на войне.

По его убеждению, не следовало обращаться в прошлое и увлекаться расследованием совершенных оплошностей:

— Удалим всякую мысль о судебном дознании причин нашей болезни, а постараемся отыскать от неё действенное лекарство.

Он обращался к их чести, бескорыстию, преданности общему делу:

— Я надеюсь, что каждый из нас обладает истинно английским сердцем и столь горячей заинтересованностью в благополучии матери-родины, что ни один из нас, будь он членом нижней или верхней палаты, не остановится перед тем, чтобы без колебаний пренебречь собой и своими частными интересами во имя общего блага.

Кромвель сел, спокойный, но бледный.

Один из его сторонников тотчас его поддержал:

— Это правда! Какие бы причины мы ни назвали, но совершено уже два похода, а мы далеки от спасения. Наши победы, одержанные блистательно, купленные неоценимой кровью, а главное, дарованные нам с таким милосердием Господом, как будто канули в воду. Чего достигаем мы сегодня, того лишаемся завтра. Летние успехи служат нам только предметом для разговоров зимой. Игра кончается вместе с осенью, а весной приходится начинать её снова, как будто пролитая кровь назначается для удобрения поля войны, чтобы взрастить ещё более обильную жатву сражений.

Однако и этот оратор не внёс никаких предложений.

— Я решать ничего не хочу, однако разобщённость наших сил под командованием нескольких генералов и отсутствие между ними согласия сильно повредили общему делу.

Пресвитериане не услышали призыва к чести, к бескорыстному служению общему делу, а только стремление Кромвеля, индепендента, сместить генералов-пресвитериан и взять на себя верховное командование всеми войсками парламента.

Вскочил пресвитерианин Цуш Тейт и внёс предложение, которым, по его мнению, ставилось непреодолимое препятствие стремлению Кромвеля к власти:

— Есть одно средство положить конец всему злу. Каждый из нас должен искренне отречься от самого себя. Я предлагаю, чтобы ни один член обеих палат в продолжение этой войны не мог исправлять никакой должности, не мог быть облечён никакой гражданской или военной властью, дарованной или порученной обеими или одной из палат.

Цуш Тейт потребовал тут же поставить на голосование своё предложение. Оно было так неожиданно, что ни у кого не нашлось возражений. Предложение было принято в общих чертах подавляющим большинством голосов. Представители нации единодушно постановили выработать соответствующий этому предложению Акт и вернуться к нему, как только текст его будет готов.

Пресвитериане предполагали у своих противников собственные пороки, но они ошибались. Они надеялись, что их предложение испугает индепендентов, которые не захотят оставить армию или плату. Генрих Вен первым поднялся со своего места и объявил, что готов сию же минуту сложить с себя полномочия казначея флота. Вторым был Оливер Кромвель. Он заверил собравшихся, что готов отказаться от должности генерал-лейтенанта. Он прибавил, что его солдаты сражаются не за него, а за дело парламента:

— Милорды, они боготворят не меня, а ту цель, во имя которой сражаются, а потому они исполнят свой долг, кого бы вы ни назначили их командиром.