Восхождение на Фудзи-сан

Некоторые из паломников вооружены трубой; в воздухе, который стал более редким, возникают округлые, продолговатые звуки. Склон горы однообразно подымается местами достигая 45° он не имеет ни трещин, ни глубоких оврагов, все это засыпано, сглажено шлаком и крупный пеплом.

Иива – лава местами обнажает свой пласт, под ее низкими сводами часто пещеры, где путники могут найти пристанище во время бури.

На ходу черчу стихи:

Камень, брошенный с вершины,
Не вернется никогда!
В лаве бурные морщины,
Камень книзу без следа;
Но сказали мне японцы,
Что к вершине, где так солнце
Светит ярко ветер часто
Камень гонит вспять несчастной.

Ветер стремясь над лоном земли зачесывает космы туч, разметавшихся под ногами к верху и они пустынным дыханием осени несутся к вершине.

Махаон влекомый резвой тучей от земли обессилев по воле ветра крылами слабыми предсмертно не движим.

Мы достигли одиннадцать тысяч шесть сот сорок фут, это девятая станция здесь: храм, статуя Будды, молебен для пятнадцати японцев, совершаемый старым священником.

Чем выше, тем больше валяется на лаве всевозможных обломков, ошметков, обрывков утлых созданий земного, неспособного противостоять дыханию вечности, которому мы все ближе, горных домиков, разрушаемых льдом и снегом несмотря на то, что их покрывают толстым слоем кусков лавы; обуви, которой каждый пиллигрим бросает по склонам горы не менее полдюжины пар.

* * *

Последние шаги, мы достигаем вершины. Кроме полицейского, корреспондента газеты, трещащего телефона, почтового отделения над кучами лавы вывесок: «Отель», нас встречают безрадостные, шероховатые, сине-багровые бугры, окружающие воронку, где снег сохранил на себе как бы дыхание маркой сажи, вдруг пахнувшей из мертвого жерла вулканического.

Размеры, объемы, пространство, все нечеловеческое, и несмотря на массы людей, которые двигаются всюду по тропинке, ведущей вокруг провала кратерного – кажется безлюдным, негостеприимным. Лучи фантастически раскидывают свой лабиринт внизу и наравне, лишь, иногда ветер проносит облако, которое на мгновение задевает своими туманными крылами.

Усталость настолько велика, что сон является единственно интересующим; он осложняется тем, что в ночь, когда сарай, «отеля» набивается людьми, «метр-д'отель», чтоб обогреть помещение, так как «на дворе» – мороз, разводит костер. У японцев привычка к угару, в Японии нет печей, дома не знают труб, а когда мы на рассвете, выползли из дымного «абри» под отмытый рассвет, под месяц ущербный, под звезду, что каплей воска повисла на тверди, чтобы видеть внизу облачное море, чувствуем наши головы ломающимся от угара.

Тошнота давит под ложечкой; в утренних сумерках бродим, как сонные мухи

На вершинах все световые эффекты более заметны. Кажется, что земля стала маленькой, что она эта вот вершина горы под ногами. Предрассветный сумрак слабо уступает напору света, идущего откуда то снизу. На камнях лежит иней, от земли подымается смрад десятков тысяч людей, перебывавших здесь, они складывают столбики из лавы, они и обрывки обуви, вот все что остается от посещения горы людьми. За сутки пребывания на вершине я видел всего двух европейцев.

Десять часов утра мы обошли кратер на что требуется около двух часов, побывав на Кенгамине (12,390 фут) – чтобы удостовериться, что восточный склон Фузи-ямы имеет температуру почвы еще довольно горячую, она излучает легкий пар; побывали на снегу на склоне кратера; а с вершины видели восток, юг и запад открытыми от облаков, давшими нам захватывающие панорамы долин, горных высей, где дымится действующая Асама и ощущение полета над обширным пространством лесов и полян, видным далеко внизу.

Сделав несколько этюдов на вершине и попав в качестве матерьяла на пластинку корреспондентов газет я, с моими друзьями, покидаю заоблачные выси, где все время не хватает с непривычки густого воздуха, в носу ощущение тонкости кожи, могущей прорваться под напором крови.

В два часа дня, начинаем спускаться.

Все вовремя! даже на вершине водворилась скверная погода, солнце исчезло, лазури нет помину, моросит холодный дождь.

Пустынный откос все вниз, вниз…

Ноги без конца скользят в рыхлом, не марающем туфе.

Уже и вечереет, а мы только что вступили в полосу леса, ночь застает нас на неведомых, даже для проводника путях, мы спускаемся по направлению к Иошиде. До нее остается около восьми верст, а между тем так темно, что не видно друг друга. Ноги наши стерты, у иных башмаки разорваны. Мы блуждаем в темноте, чтобы попасть наконец в какую-то аллею, бесконечную с брежжущим вдали неверными огнями, иногда нас обгоняют крестьяне, причем их фонари подобны светлякам.

Мрак, мрак, и мрак.

* * *

Вверху ни звезд, но сторонам ни дома, ни строения, дойдем ли мы когда нибудь! В этой усталости, в своеобразном блуждании чуть не на удачу в мягком бархате темноты своя неизъяснимая сладость.