Восхождение: Проза

Колесников, скрипнув зубами, ударил Данилу ногой в пах, и тот скорчился со стоном; разогнулся с трудом, белый, от боли.

— И на власть нашу народную… руку поднял… Не будет тебе прощения, кулацкое отродье! Попомни мои…

— А тебе за чекиста, за Оксану прощения нету! — Колесников, матерясь, одну за другой всаживал пули в живот Данилы, наслаждаясь муками своего врага, растягивая его мучения…

Мать Данилы удавил матузком[2] Япрынцев, прыщеватый горбоносый бандит, которого наставлял перед этим, обучал «ремеслу» на кошках и собаках доморощенный палач Евсей. Сам Евсей — громадный, длиннорукий, до глаз заросший черной, с проседью бородой, предвкушал большее: в штабе думали, как пострашнее казнить пойманного чекиста.

Павла привел в чувство, безжалостно исколов, Зайцев; потом за дело взялись Конотопцев с подручными — спрашивали, били, обливали ледяной водой, снова спрашивали: кто послал его на задание? знает ли он Вереникину? с кем должен был встретиться в Старой Калитве? много ли помогал им, красным, Данила Дорошев?

Павел не отвечал ни на один вопрос, тревожась в душе за Катю: значит, она у них все-таки на подозрении, это плохо, надо будет потом, если удастся выжить и вернуться в Павловск, подумать со Станиславом Ивановичем…

Потом пришел в амбар Безручко, обматерил Конотопцева за грубое обращение с пленным, прямо предложил Павлу перейти на сторону повстанцев.

— Ты ще молодой, хлопец, — вкрадчиво говорил голова политотдела. — Э-э… жить тебе да жить. Чего молчишь? Власть мы вашу прогнали, свою, народную, установили…

— Брешешь, гад, — тихо, но внятно сказал Павел. — Одурачили вы своих хохлов, запугали. А власть была и будет у нашего народа одна — Советская. Понял, бугай?

Павла мучили еще двое суток, он жил и не жил эти дни и ночи: побоев уже не ощущал, только загноившееся плечо горело нестерпимым огнем, а в голове стоял красный горячий туман, все перед глазами плыло, качалось…

В какое-то мгновение перед его глазами появилось знакомое лицо: да, это был тот самый дед, которого он встретил под Гороховкой, с которым курил крепкий душистый самосад. Но почему он здесь, зачем? Или это ему снится?

Нет, не снилось. Дед Зуда, вернувшись из разведки, доложил Конотопцеву обо всем, что видел и слышал за эти три дня. А увидел он немало: красные готовятся к наступлению на Калитву, в Россоши стянуты крупные воинские подразделения, ждут конницу, бронепоезд, какие-то еще части… Рассказал Сетряков и о встрече в лесу, и Сашка тут же велел ему идти в амбар и глянуть: тот это человек или нет.

Сетряков подошел, вгляделся.

— Здорово, Павло́, — негромко сказал он.

Павел приподнял голову.

— А-а, это ты, дед… Я, между прочим, догадался, что в банде ты… Но что-то еще у тебя в глазах человеческое есть, дед. Таких, как ты, Советская власть простить еще может, подумай.

— Признайся им, сынок, — попросил дед Зуда. — Может, в живых оставят, а? Ты молодой…

— Это я уже слыхал, дед… А теперь иди, прощай. Хороший мы с тобой табачок курили, закурить бы напоследок… Когда наши придут сюда, скажи им, что Пашка Карандеев без страха помер, понял? Ничем свою Советскую власть не подвел… Иди!

…Евсей, алчно посверкивая глазами, отрубил пленнику обе ступни, Япрынцев с Коноваловым подхватили стонущего Павла под руки, кинули в сани, вывезли из Калитвы на берег Дона, бросили в снег.

— Ну вот, чека. Ползи в свою коммунию!

Япрынцев с Коноваловым пьяно захохотали, завалились в сани, стеганули сытого, настороженно прядающего ушами коня, тот рванул с места, понес за собою белый снежный вихрь…

А Павел — без шапки, с голыми руками, истекая кровью, слабея с каждой минутой, — тихонько пополз берегом Дона, оставляя на снегу алый глубокий след…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Боевые действия красных частей против банд Колесникова возобновились двадцать девятого ноября.

Накануне, получив из губкома партии пакет, Алексеевский тщательно проанализировал оперативную обстановку. За минувшие эти две недели Колесников укрепился организационно, пополнил полки и вооружение, район восстания расширился. Теперь, по сути, вся правобережная часть Дона контролировалась бандами, Колесников имел намерение соединиться с Фоминым, посылал уже к нему в Донскую область гонцов, и это обстоятельство особенно беспокоило губкомпарт и лично Сулковского. Федор Владимирович писал Мордовцеву с Алексеевским, что допустить соединение банд ни в коем случае нельзя, это грозит большими неприятностями, Российская Федерация может оказаться в смертельной опасности. Конечно, Колесников исполняет далеко идущие планы Антонова, к восставшему и объединившемуся с воронежскими бандами Дону тут же присоединятся украинские головорезы, и тогда…

Алексеевский и сам понимал, что может быть тогда: в самом сердце России подавить бандитский мятеж, охвативший несколько губерний, десятки уездов, привлекший на свою сторону тысячи и тысячи крестьян, — дело не только чрезвычайно сложное, но и действительно смертельно опасное для молодой Республики Советов. И тут надо было действовать наверняка, не щадя жизни.