Восхождение царицы

В его приглушенном голосе слышалось благоговение перед собственным творением. Портик украшало множество картин – судя по виду, греческих, – и на одной из стен красовался комплект старинного оружия и доспехов.

Внутри храм был темным и безмолвным. Там стоял резкий пыльный запах недавно обработанного камня. Наши шаги гулко отдавались в тиши, будто мы находились в гигантской пещере, а темнота не позволяла составить представление о подлинных размерах помещения.

Цезарь помахал фонарем над головой, осветив маленький круг, однако углы и дальний конец по-прежнему оставались за пределами видимости. С молчаливой сосредоточенностью жреца он двинулся вперед. Там на пьедесталах высились три большие статуи.

– Вот богиня, – сказал он, поднеся фонарь к лицу той, что находилась в середине.

На ее лице светилась таинственная удовлетворенная улыбка, а мраморная грудь была усыпана жемчугами.

– Ее изваял Архесилай из Греции, – сообщил Цезарь.

– Если так, ты воистину почтил богиню, – отозвалась я. – Это один из величайших ныне живущих ваятелей.

Цезарь сместил фонарь направо, осветив еще одну статую, свое собственное изваяние, а потом, со словами:

– А это мой дар тебе, – переместил его налево, и из темноты вынырнула третья, последняя статуя.

Мое собственное изображение.

– Архесилай хочет увидеть тебя лично, чтобы доработать детали, – сказал Цезарь.

– Что ты сделал?

Голос мой дрожал от искреннего потрясения.

– Я заказал твое изваяние в одеянии Венеры, чтобы поместить в новом храме, – просто ответил он.

– В твоем фамильном храме, – сказала я. – О чем ты думаешь?

– Мне так захотелось.

– Тебе захотелось, и все? – Я не сводила глаз с огромной композиции: я сама в одеждах богини, а рядом изваяния Цезаря и его покровительницы Венеры. – Но что подумают люди? Что подумает Кальпурния?

– Разве ты недовольна? – В его голосе прозвучало разочарование, вроде детской обиды. – Что же до оскорбления общественного мнения, так это особое право незаурядной личности. Угождать мнению народа, стараться заручиться его доверием способен каждый, а вот рискнуть вызвать всеобщее раздражение – дар более высокого порядка.

– Но для чего эти изваяния? – спросила я. – Что, по-твоему, они означают?

– А какое впечатление они бы произвели на тебя, взгляни ты на них со стороны? Как бы ты истолковала их?

– По-моему, они ясно дают понять, что ты ведешь свой род непосредственно от Венеры, а я, представшая как воплощение Венеры и Исиды, – твоя супруга. Что еще можно подумать?

– Совершенно верно. Именно это я и намеревался выразить. – Он снова окинул взглядом скульптурную композицию. – Я чувствовал, что обязан это сделать. Не знаю, каковы будут последствия, но я не мог не прислушаться к внутреннему голосу. Теперь ты веришь, что я люблю тебя?

– Да.

Я действительно поверила ему, ибо за его поступком стояло даже нечто большее, чем любовь. Он рисковал навлечь на себя недовольство народа, а это казалось безрассудством.

– Я освящу храм между триумфами, – сказал он. – В честь освящения дадут пиры и устроят игры.

– Да, – только и смогла вымолвить я. Других слов у меня не нашлось.

– Мы должны быть смелыми, – настаивал Цезарь. – Мы должны быть теми, кто мы есть, и держаться уверенно.

– Ты считаешь, что твои победы дают тебе право делать все, что ты пожелаешь? – спросила я. – И поэтому ты бросаешь вызов свету?

– Я уверен лишь в том, что должен следовать собственному инстинкту, – ответил он. – До сих пор он меня не подводил. Фортуна ведет меня вперед и требует одного: чтобы я с рвением брался за то, что она предлагает.

– Сдается мне, дело тут не в Фортуне, а в тебе самом. Ты сам неудержимо идешь вперед, сам берешь все, что пожелаешь, и творишь свою судьбу, как сотворил этот храм.

– Да, я сам одержал победы в Галлии, Александрии, Фарсале и Африке. Фортуна не раздает подарки, она предлагает возможности, и тут главное – не упустить своего.

Я промолчала; мне нечего было сказать. Точнее, я не могла сказать ничего такого, что бы его удовлетворило. Он оставался непоколебим в своем понимании жизни, как был непоколебим в решении перейти Рубикон и двинуть войска в Италию. Но если тогда его толкали вперед обстоятельства и поведение противников, то сейчас он руководствовался исключительно собственной прихотью.

– Они станут злословить о тебе, – проговорила я после паузы. – Скажут, что я заставила тебя так поступить.

– Меня не волнует, что они скажут.

– Нет, так не бывает. Тебе не может быть все равно. Ты не бог, чтобы не считаться с мнением людей.

– А придавать их мнению слишком большое значение, дрожать от страха и лебезить – по-моему, недостойно человека.

– Правильно, если говорить о чрезмерности. Но человек есть среднее между богом и зверем, и его поведение должно представлять собой середину между высокомерием и равнодушием.

Он поставил фонарь на блестящий мраморный пол, погрузив верхнюю часть статуй во мрак, и мягко обнял меня за плечи.