Восхождение царицы

Но больше всего удивил нас мой ребенок. Посреди ночи, меньше чем через двадцать дней после разговора с Олимпием, меня пробудил острый и внезапный, как удар, приступ боли. Некоторое время я лежала на спине, гадая, что же случилось, не во сне ли это, и уже начала засыпать снова, когда приступ повторился. Я ахнула и села, тяжело дыша.

Пламя в лампах, которые я всегда оставляла на ночь, горело ровно, и все вокруг казалось тихим и умиротворенным. Даже ветер, веявший снаружи, был тихим. Июньская ночь казалась безмятежной. На фоне ее спокойствия боль казалась чужеродной, незваной гостьей.

Пока в моей голове теснились эти мысли, меня ударила третья волна боли. Дрожащая, покрытая потом, я позвонила в колокольчик, призывая спавших поблизости Ирас и Хармиону. Обеих пришлось ждать – ведь ночь, как я уже говорила, располагала к сладкому сну.

– Кажется, у меня начинаются схватки, – сказала я, когда они явились, и испугалась еще пуще, потому что мне было трудно говорить. – Зовите повитух!

Меня положили на носилки (о, какими же они оказались тряскими!) и перенесли в заранее приготовленную комнату – с веревками, чтобы я могла за них цепляться, стопками простыней и полотенец, сосудами с водой. Стоило прислуге раздеть меня догола, как, несмотря на теплую ночь, начался озноб, да такой, что пришлось накинуть простыню. Все лампы в комнате зажгли, а повитухи собрались вокруг ложа, делая вид, будто все нормально. Впрочем, для них, наверное, так оно и было. А мне оставалось лишь радоваться, что обо всем позаботились заранее.

Боли усилились. Ирас и Хармиона по очереди вытирали мне лицо ароматизированной водой. Я вцепилась в веревки и выгибалась дугой, стараясь удержаться от крика. Боль нарастала, становилась нестерпимой. Из моей промежности потекла теплая жидкость.

– Отошли воды, – сказала одна из повитух.

Потом я потеряла счет времени, провалившись в мир боли. Казалось, боль была повсюду, снаружи и изнутри, а попытки совладать с нею походили на стремление взобраться на скользкий вращающийся шар, сбрасывавший меня снова и снова. Затем боль достигла своего пика, я ощутила разрывающее меня изнутри давление и… Все кончилось!

– Сын! Сын! – кричали вокруг.

Словно в подтверждение, раздался истошный детский крик.

– Сын!

Его подняли вверх. Он натужно вопил, дергая красными ножками. Они омыли его подогретой душистой водой, завернули в свежее полотно и положили мне на грудь. Видна была лишь макушка детской головки, покрытая тонкими темными волосиками. Малыш перестал кричать, его пальчики сгибались и разгибались. Вместе с исходящим от его тельца теплом меня переполнили радость – и изнеможение. Сил не осталось, веки сами собой опустились, и я провалилась в сон.

В себя я пришла только к середине утра. Открыв глаза, я увидела на потолке белые движущиеся узоры – как поняла потом, отражение волнующегося моря. Некоторое время я просто лежала, созерцая эту картину. А потом вспомнила все.

Приподнявшись на локтях, я увидела в глубине комнаты Олимпия, Хармиону и Ирас. Они что-то тихонько обсуждали. Солнце снаружи светило так ярко, что свет резал мне глаза.

– Мой сын! – подала я голос. – Дайте мне увидеть его!

Хармиона наклонилась над искусно вырезанной царской колыбелью, достала оттуда сверток – он казался слишком маленьким для того, чтобы внутри могло находиться живое человеческое существо – и подала мне. Я отогнула краешек полотна, открыв сморщенное красное личико – как у крохотного морщинистого старичка, обгоревшего на солнце. Малыш выглядел так забавно, что я рассмеялась.

Олимпий поспешил ко мне.

– Он маленький, но выживет, – с удовлетворением заявил лекарь. – Обычно у восьмимесячных младенцев дела обстоят куда хуже.

– Да, он появился на месяц раньше срока, – сказала я.

Только потом я поняла: знай об этом Цезарь, он мог бы и дождаться родов – мы разминулись совсем ненадолго. Надо же, как обидно! Я внимательно присмотрелась к маленькому личику с туманно-голубыми глазами, еще неспособными сосредоточиться, и решительно заявила:

– Люди утверждают, будто в чертах новорожденных младенцев видны их родители – какая нелепость! Мне, например, это лицо незнакомо. Могу лишь сказать, – я пригладила пушок на головке, – что мальчик, в отличие от отца, не лыс.

О боги, как обрадовался бы Цезарь, узнай он о сыне! Какое счастье – подарить ему то, чего так долго не могла дать ни одна женщина, что он не мог получить, невзирая на все свои победы. Я чувствовала себя обязанной немедленно известить Цезаря о случившемся, но вот беда, не знала, куда слать гонцов. С момента отплытия я не получала от него никаких известий.

– Как царица назовет сына? – поинтересовалась Хармиона.

– Необходимо, чтобы имя указывало на его происхождение с обеих сторон, – ответила я. – Птолемей Цезарь.

– Ты собираешься дать мальчику родовое имя Цезаря без разрешения родственников? – удивился Олимпий.

– При чем тут они? Зачем мне их разрешение, если род возглавляет отец моего ребенка? Значит, решать только ему и мне.

– А он дал согласие? – тихо спросила Ирас.

– Он сказал, что в выборе имени полностью полагается на меня.