Воскрешая мертвых

Пантелей смеётся в усы и внимательно смотрит за моей реакцией. Я никак на могу взять в толк, проверяет меня старик на вшивость или дуркует по старости лет, но на всякий случай решаю перестраховаться:

– А вам, что за выгода?

– Мне? – переспрашивает Пантелей. – Никакой. Это всё от гуманизма во мне, заботы о ближнем своём. Глядишь, когда на небо попаду и меня там спросят, как ты Пантелей жизнь свою прожил, а я возьму и отвечу, что людям поблажки делал, о себе не заботился, поэтому попал в рай и теперь хочу наверстать всё, в чём отказ имел.

Хотя я знаю этого чудного старика около десяти минут, мне кажется, что я знаком с ним всю жизнь. От него прёт такой заряд бодрости и жизнелюбия, что даже моя работа кажется мне уже не такой грязной и мерзкой.

– Ты греби, выгребай, да всё не забирай, – веселится старик, – придёшь ко мне ещё, дам тебе кое-что.

Пантелей, порывшись в кармане, протягивает мне холщовый мешочек. Я перестаю махать лопатой, тем более тачка уже полна.

– Что это? – спрашиваю я. – Табак?

– Неа, – лыбится Пантелей, – на мой табачок не наработал ты есчо, а это зола, черна, зато моет добела!

– Не понял? – я неуверенно протягиваю руку.

– Ну, с твоей работой, – старик уже не смеётся, – мыться часто придётся, а это первый продукт для этого. Как встарь мылись, и ты так мойся, я там трав разных ароматных ещё добавил, запах отобьёт. С моё со свиньями поживёшь, не тому научишься.

Я засовываю мешок в карман, беру тачку за ручки и, ухнув, поднимаю её, катя к выходу из свинарника. Вслед мне смотрят с десяток свиней и Пантелей. Я иду, не оборачиваясь, почему-то думая, что старик, за напускным весельем, скрывает горечь какой-то страшной утраты.

* * *

– У него, как война началась, вся семья погибла, – отвечает на мой вопрос о Пантелее Николай, когда мы во время трапезы, сидя за обеденным столом чуть поодаль от остальных, снова разговорились, – он тут в деревне, недалеко от монастыря жил. Когда всё началось, к нему сын с женой и двумя детьми из города приехали, переждать думали.

Николай выдавливает слова дозированно, но чувствуется, ему хочется поговорить со мной.

– Мы толком не знаем, что потом случилось, он не рассказывал подробности, но только сын его решил по ближайшим складам прошвырнуться, еды поискать. Его там мародёры завалили, а потом и в деревню нагрянули. Знали куда идти. Точно к Пантелею пришли. Наверное, у сына выпытали.

Николай замолкает. Затягивается, раскуривая трубку, и потом на выдохе продолжает:

– Над женой сына надругались. Пантелей из ружья оборону держал, ранил кого-то из них, но у тех автоматы были. В общем, – Николай машет рукой, – не отбил он её, а они в отместку женщину и детей убили прямо на его глазах, а его в живых оставили, чтобы мучился. Мне рассказывали, он, когда в монастырь пришел, а в те дни здесь тоже лихие люди хозяйничали, грабили, монастырские в катакомбах под ним схоронились, выжили как-то в общем. Так вот, Пантелей с месяц молчал, а потом так чудно говорить стал. И ещё… – Николай шепчет мне на ухо: – Он до сих пор себя во всём винит, что зубами и руками не разорвал тех ублюдков. Теперь не знает, как грех свой искупить. Ты поэтому внимательнее, когда говорить с ним будешь, о прошлом его не спрашивай. Он обычно, не со всеми как с тобой шутит. Значит, чем-то зацепил ты его. Вроде как родственная душа. А так, он на отшибе вроде, и как в общине в то же время, ему, кроме как со свиньями, поговорить-то не с кем.

Теперь всё становится на свои места. Я хорошо знаю, что значит, когда на твоих глазах убивают тех, кого ты любишь больше жизни, а ты ничего не можешь с этим поделать. Только смотреть, чувствуя, как злость выжигает нутро, оставляя в душе пустоту, заполнить которую может только месть.

Я поворачиваю голову, смотрю на Николая, затем перевожу взгляд на остальных. Нас здесь примерно человек двадцать – мужчин, женщин и пара стариков. Ещё пять детей от десяти до тринадцати лет. Все едят молча, уплетая свою порцию за обе щеки. Впереди половина рабочего дня и сделать предстоит немало.

Как рассказал мне Николай, свинарник и теплицы позволяют разнообразить скудный рацион, но жирка нагулять не получится. Неожиданно я ловлю на себе взгляд женщины в косынке, сидящей через три человека от меня за столом. Рядом с ней ёрзает мальчик. Тот самый, которого зовут Авдий. Он глядит на меня и что-то говорит матери. Понимаю, что они обсуждают меня. От этого становится не по себе. Женщина делает строгое лицо, затем приструнивает мальца, и он утыкается в тарелку, быстро работая ложкой.

Я невольно разглядываю их лица. Женщина миловидна, но не более того. Она оправляет прядь тонких русых волос, заправляя их за ухо под косынку. Если бы не её глаза, то я даже не обратил бы на неё внимание. Её взгляд напомнил мне Машеньку. Боль утраты, загнанная куда-то вглубь, вновь ожила. Я отвожу глаза. Хочу, чтобы обед скорее закончился, и я забудусь в тяжелой работе.