Воскрешение из мертвых

— Веретенников оставил вам записку, — сказал следователь. — Вы можете ознакомиться с ней, — и он протянул Устинову небольшой лист бумаги, вырванный из тетрадки в клеточку.

«Евгений Андреевич! — было написано там косым, падающим почерком. — Я понимаю, какую боль я причиняю вам своим поступком. Если перед кем я и виноват больше, чем перед вами, так это перед матерью. Но я не могу иначе. Не могу. Это не в моих силах.

Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Последние два года — я не кривлю душой — были лучшими в моей жизни. Только я слишком легко поверил в то, что все уже позади, что за прежнее я расплатился сполна. Я думал откупиться от прошлого малой ценой. Оказывается, так не бывает. Жизнь напомнила мне об этом. И напомнила жестоко.

Единственное, о чем я жалею, это о том, что мы не встретились с вами раньше. Случись это, все могло бы быть по-другому. Но судьба никогда не баловала меня.

Простите меня, если сможете, и вспоминайте иногда, что был на земле такой непутевый один человек — Ленька Веретенников.

Прощайте».

Скорбно помолчал Устинов над этой запиской.

«И все же в глубине души я не допускал, что это может случиться, — думал он. — Я верил, что он сумеет переломить себя. Эх, Веретенников, Веретенников…»

Казалось, видел он сейчас перед собой круглое мальчишеское лицо Веретенникова, его белесые, словно бы выгоревшие на солнце бровки, вскинутые в мучительном недоумении.

— Он оставил еще что-нибудь? — спросил Устинов.

— Записку матери. В ней только два слова. Еще осталась разорванная рукопись. Какой-то рассказ, судя по всему. Вернее, начало рассказа. И все.

— Ясно, — сказал Устинов, вздохнув. — Он был трезв, когда это случилось?

— Да. А вы предполагаете… На алкогольной почве?..

— Да нет… — ответил Устинов. — Что уж теперь предполагать…

— Вернемся, однако, к исходной точке, — сказал следователь. — Итак, в тот вечер, когда он остался у вас…

— Начинать надо раньше, — сказал Устинов. — Значительно раньше…

Какое-то странное чувство испытывал Устинов, когда вышел из милиции. Казалось, он вдруг перестал ощущать собственный организм. Еще недавно, пока он сидел перед следователем, у него болело сердце, давило затылок, а теперь он не то что не чувствовал боли — не чувствовал ничего вообще. Состояние, подобное невесомости, овладело им. Он шел по улице, но движения его, казалось, больше не требовали от него никаких усилий. Все происходило само собой, легко и неощутимо.

Механически Устинов взглянул на часы. Стрелки показывали начало пятого. Домой, получалось, он уже не успевал. В пять ему надо быть в заводском профилактории: сегодня первое занятие с новичками, с теми, кто решил бросить пить. Пятнадцать человек. Он уже знакомился с ними, беседовал с каждым поодиночке. Теперь первый сеанс. Он знал, как ждут его эти люди. Надежда, мечта о спасении, вера в чудо… От того, как пройдет этот первый сеанс, зависит многое. Важно вдохнуть в этих людей, сломленных и растоптанных, волю к жизни…

Устинов вдруг спохватился, вспомнил о Вере. Она там, дома, ждет его, с ума сходит. Не хотелось ему, правда, по телефону сообщать горестную весть, но что поделаешь. Притворяться, придумывать какие-то отговорки даже из благих побуждений он не умел. Все равно Вера поймет по его интонациям, по голосу: что-то случилось. И будет волноваться еще больше. Так лучше уж разом.

Все с той же механической отрешенностью вошел он в телефонную будку, набрал номер. Вера ахнула, едва узнав, зачем вызывал его следователь. Голос ее наполнился слезами.

— А ты-то, ты-то сам как себя чувствуешь? Может, лучше вернешься домой? Бог с ними, с этими занятиями, проведешь в следующий раз. Я боюсь за тебя. Правда, приходи, а?..

— Нет, — сказал он. — Нет. Я не могу отменить. Там же люди ждут, как ты не понимаешь! И чувствую я себя нормально, можешь не волноваться.

— Ох, Устинов, Устинов, ты совсем не бережешь себя!