Воскрешение из мертвых

А через несколько минут он входил в заводской профилакторий. Здесь, в кабинете антиалкогольной психотерапии, его уже ждали. Поздоровавшись, Устинов несколько мгновений молча всматривался в лица сидящих перед ним. Надежда, смущение, легкая ирония — все было написано на этих лицах. На большинстве из них алкоголь уже успел оставить свою печать. Мешки под глазами, дряблая кожа, синюшно-багровые щеки… Были здесь, правда, и совсем еще молодые люди — внешние признаки пьянства, казалось, еще не коснулись их, однако от внимательного взгляда не могло ускользнуть напряженно-беспокойное выражение их глаз, повышенная суетливость движений. Устинов знал, что за плечами едва ли не каждого из них и долгие запои, и вытрезвители, и семейные скандалы, и слезы жен, и пропитые авансы и получки, и, наконец, отчаянные попытки выкарабкаться, спастись… Все они были очень разные, непохожие друг на друга и вместе с тем одинаковые, объединенные одной бедой и одной страстью… Не первый раз приходилось Устинову вглядываться в подобные лица, но может быть, впервые он вдруг ощутил острое желание обратиться к ним совсем не так, как обращался обычно.

«Сегодня я потерял близкого человека, — хотелось сказать ему. — Его гибель подобна гибели от затаившейся мины, что была заложена еще в дни войны, а взорвалась лишь сегодня. Он погиб, как погибли тысячи и тысячи тех, кого растлил, истерзал и превратил в ничто алкоголь. Давайте оглянемся и попробуем мысленно сосчитать эти жертвы. Давайте вспомним хотя бы тех, кого каждый из нас знал близко. Давайте вспомним их глаза, их лица, которые когда-то были живыми, давайте подумаем об их надеждах, которым не суждено было сбыться. Давайте вслушаемся, наконец, в плач матерей, чьих сыновей смерть настигла в пьяной драке, на койке психиатрической больницы, в хмельном угаре… Для того ли пришли эти люди на землю, чтобы умирать в собственной рвоте, в грязи, в страданиях, в стонах и судорогах?!

Я расскажу лишь один случай, который до сих пор жжет мою память, камнем лежит на сердце. Лишь один случай.

Это было девятого мая сорок пятого года, в день Победы. Наверно, излишне говорить, что это за день был для всех нас. Я работал тогда в военном госпитале в Германии. К вечеру девятого мая нам доставили трех умирающих солдат. Они были без сознания. Острое алкогольное отравление. Они отпраздновали победу, напившись какого-то суррогата. Потом я узнал, двое из них прошли до Берлина едва ли не от самого Сталинграда. А теперь умирали, и мы ничего не могли сделать. К утру умерли все трое. Я не знаю, что написали их родным. Наверно, то же, что писали всем павшим. В госпитале я видел немало смертей; казалось, я привык к ним, но с тем, что произошло этой ночью, мое сознание не могло смириться. Страшно! Тогда в госпитале, мучаясь от непоправимости случившегося, я впервые понял, чему должен посвятить свою жизнь…»

…Произносил ли он эти слова, или ему лишь казалось, будто он их произносит? Что-то странное опять творилось с ним: ему чудилось, будто говорит он громко, в полный голос, но сам он не слышал своих слов.

Внезапно раздался чей-то вскрик, с особой отчетливостью, как на фотонегативе, увидел Устинов перед собой встревоженные лица, и в следующий момент все вокруг начало терять свои очертания и меркнуть…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ УСТИНОВ

К концу ноября Устинов начал медленно выздоравливать. Ему уже разрешили вставать, а в декабре, в мягкий зимний день, он первый раз вышел на прогулку. Вера, сильно осунувшаяся и постаревшая за эти полтора месяца, а теперь тоже постепенно начинающая оживать, шла вместе с ним, поддерживая его под руку.

Снег в больничном саду ослепительно белел, он был пушист и не тронут. Только в раннем детстве, казалось Устинову, доводилось ему видеть такой снег. Вообще последнее время мысленно он все чаще обращался к своему детству и какая-то несвойственная прежде растроганность наполняла его душу.

В больнице чаще других, не считая, разумеется, Веры, его навещала Люда Матвеева, нередко заходил Ягодкин, а однажды даже явилась целая делегация от общественности института в составе Ивана Семеновича Бегового и Зои Павловны. Но разговора между ними не получилось, Устинов чувствовал себя скованно, неестественно, хмурился и большей частью молчал.

«Умри я сейчас, — думал Устинов, — и наверняка речи лились бы одна слаще другой». Он не выносил этого панихидного сладкоголосия. Самый легкий способ утешить свою совесть — это возгласить вечную память у гроба того, кого ты ненавидел всю жизнь. Мол, смотрите, перед лицом смерти я поднимаюсь выше личных пристрастий, я скорблю вместе со всеми… Ну чем не достойная картина? Нет, не терпел Устинов подобного похоронного лицемерия.