Воскрешение из мертвых

— А так просто. Отказывается — и все. Ему же обязательно вразрез надо идти со всеми. Он же не может свою оригинальность не продемонстрировать. Ну хорошо, я понимаю, когда это касается частных вопросов или научных наших споров, это ладно, это бог с ним, пусть фокусничает, если ему так нравится. Но тут-то! Тут-то! Речь ведь идет о деле принципиальной политической важности! О нашем единодушии перед лицом идейных врагов, готовых уничтожить нас, стереть с лица земли. Да что я вам рассказываю, вы сами все понимаете. И вдруг такая демонстративная обструкция! Ну, наши товарищи, которые этим делом занимались, в первый момент, должен вам сказать, даже растерялись, ушам своим не поверили. Никак они не ждали такого. «В чем дело? Почему?» — спрашивают Устинова, это уже на более высоком уровне. А он и тут свою теорию развивает, и тут у него, видите ли, собственная точка зрения. «Как, говорит, я могу осуждать Сахарова, если я не читал ни строчки его трудов, если ни одного его высказывания никогда не слышал сам, собственными ушами?» — «Так что же, — вполне логично тогда спрашивают его, — следовательно, вы выражаете желание читать эту антисоветскую стряпню? Так вас надо понимать?» — «Ну желание не желание, — отвечает Устинов, — однако, как ученый, я привык судить лишь о том, что знаю. Высказывать же мнение о вещах мне неизвестных считаю невозможным». Видите как? Все, значит, считают, возможным, а он один — нет! Ему говорят: «Что же, выходит, вы не верите тому, что сообщают наши официальные органы, что пишет советская пресса?» — «Нет, почему же, верю, — отвечает он. — Только детального, объективного изложения взглядов Сахарова я пока что нигде не читал. Заклеймить — это не значит еще разобраться». — «Ну, знаете ли, — говорят ему, — такого мы от вас не ожидали. Понимаете ли вы, кого вы защищаете, чьим адвокатом сейчас выступаете?» А Устинов: «Никого, мол, я не защищаю. Дайте мне прочесть труды Сахарова, и, может быть, тогда я первый выступлю с его осуждением. А так, вслепую, только потому, что все осуждают, нет, я не могу». Так и уперся. И представьте себе, никаких последствий для Устинова. Нет, я думаю, либеральничаем мы нынче, очень либеральничаем, и напрасно. Раньше бы, в прежние времена, этого дела так не оставили, — Снетковский с горестным осуждением покачал головой, и седой венчик взметнулся и опал, словно бы под порывом ветра. — Этим своим либерализмом мы сук рубим, на котором сидим, вот попомните мое слово. Сами подумайте: какой урок тот же Устинов преподал молодежи? Выходит, все дозволено? И плюнуть, по сути дела, в лицо коллектива можно: вы все, мол, тут пешки, котята слепые, я один зрячий. Вот ведь оно как получается, ежели вдуматься.

— Да, вы правы, — сказал Щетинин. В рассуждениях Снетковского, в горестно-недоуменных его сетованиях он и правда находил что-то, созвучное собственным мыслям. Слишком много стало людей, которых хлебом не корми, дай только высунуться с собственным мнением. Его всегда раздражала эта склонность к умничанью.

«Раньше мы гордились тем, что каждый из нас — своего рода винтик в огромном государственном механизме, — думал Щетинин. — Теперь это слово стало едва ли не ругательным. Никто не хочет быть винтиком. Однако все словеса эти — демагогия чистой воды. Винтики необходимы, без них далеко не уедешь, что бы мы там ни говорили. Беда в том, что слишком много развелось демагогов. Прав профессор: мы сами рубим сук, на котором сидим. Исчезает уважение к установкам. Вместо того, чтобы следовать идеологической линии, люди начинают рассуждать, вопросы всякие задавать: почему да зачем? А ты выкручивайся, отвечай. Нет, раньше проще было».

— Да, вы правы, — повторил Щетинин. — Насчет урока для молодежи. Нынешняя молодежь на такие уроки особенно восприимчива.

— Я потому и сигнализировал, — обрадованно сказал Снетковский. — Видите ли, хоть такие формулировки нынче не очень в моде, я бы взял на себя смелость утверждать, что у него, у Устинова, отсутствует классовый подход к явлениям. Он людей не на трудящихся и эксплуататоров делит, как мы привыкли, а на пьющих и непьющих, или, как он выражается, на «алкоголепийцев» и трезвенников. А я, хоть и ретроград, может, с точки зрения таких, как Устинов, — Снетковский усмехнулся, — а все же уверен, что наш советский человек, даже и запьянцовский, куда как сознательнее любого самого трезвого американца. И никто меня не переубедит в этом.

— Правильно! — сказал Щетинин. — Абсолютно правильно! Наш человек, хоть и выпьет, а все равно на голову выше западного обывателя, это вы верно подметили. Я с вами согласен.