Воскрешение из мертвых

— Вы знаете, в нашем научном мире оставаться всегда принципиальным в своих суждениях, высказывать правду, как бы ни была она нежелательна для кого-то, задача не из легких и, прямо скажем, не из самых приятных. Однако кто-то же должен, кто-то же должен… — говорил Кирилл Федорович, устремляясь своим взглядом куда-то мимо лица Щетинина. — И уж коли вы знакомы с моим письмом в горком партии относительно деятельности Устинова, то я скажу так: я никогда не переносил и не переношу своих личных симпатий или антипатий в деловую сферу. Но я старый, закаленный боец и никому не прощаю идейной неразберихи, как бы она ни маскировалась. По части маскировки сейчас многие молодцы. Даже народ свой оплевывают и то, оказывается, в интересах народа. Это, кстати, и к Устинову напрямую относится. Он вроде бы о всеобщей трезвости печется, демагогию вокруг сухого закона разводит, а попутно чернит наше общество. И еще к нам обращается: дескать, разрешите ему лекции читать, нашей рекомендации просит. Нет, сударь, ты сначала свой идейный багаж перетряхни, проветри как следует, а потом уж мы посмотрим, можно ли тебя на народ выпускать. Я не стесняюсь, я свою точку зрения прямо высказываю. Вы же понимаете, я не ради себя стараюсь, мне в принципе уже ничего не нужно…

Его щеки розовели старческим румянцем, и, невесомый, словно пух, колыхался венчик седых волос на массивной голове.

Щетинин давно уже усвоил ту простую истину, что далеко не всегда можно верить словам, которые произносятся вслух, что за внешними, казалось бы очевидными, мотивами поступков того или другого человека нередко кроются совсем иные, истинные, побуждения. Что служило источником энергии для сидевшего сейчас перед ним старого профессора, что заставляло его действовать, писать письма, сражаться с уже, казалось бы, поверженным противником? Ненависть к Устинову? Неколебимая вера в собственную миссию — миссию правдолюбца и хранителя основ? Или теперь, в старости, он действовал лишь по инерции, по тем самым законам, которые усвоил когда-то в прежние годы? Так или иначе, но интересы его сейчас, кажется, совпадали с интересами самого Щетинина. И это было главное.

— Кирилл Федорович, — сказал он, — а вы не могли бы рассказать подробнее, что конкретно вы имели в виду, когда утверждали в своем письме, будто Устинов высказывался в поддержку академика Сахарова?

— Пожалуйста. Конечно, могу, — с воодушевлением отозвался Снетковский. — У меня каждое слово фактами подкреплено, а как же иначе? Так вот, относительно Сахарова. История тут такая. Вы помните, вероятно, некоторое время тому назад народ наш дал нелицеприятную оценку действиям этого так называемого академика, сурово осудил его антисоветские, враждебные нашему обществу высказывания. Часть откликов по этому поводу тогда и в газетах даже печаталась, у вас это, наверно, на памяти.

Щетинин кивнул. Как не помнить ему то время, если и самому доводилось тогда по заданию райкома собирать подобные отклики. Помнил он, все хорошо помнил.

— Ну, естественно, — продолжал Снетковский, — и наш институт не мог оставаться в стороне. Мнение ученых по понятным причинам было тогда особенно важно. Так что по поручению райкома мы проводили своего рода общественный опрос, просили ведущих своих специалистов выразить свое отношение к неблаговидным поступкам академика. Осуждение, само собой разумеется, было единодушным. Да и что, кроме презрения, мог вызвать этот отщепенец, готовый продать американцам свою Родину? Двух мнений, по-моему, тут быть не могло. И вот дошла очередь до Устинова, обратились к нему. Так, мол, и так, Евгений Андреевич, выскажитесь, пожалуйста. И что, вы думаете, отвечает Устинов? Может быть, порицает, клеймит, выражает возмущение? Ничего подобного! Представьте себе, он отказывается осудить Сахарова!

— Как отказывается?! — поразился Щетинин.