Воскрешение из мертвых

— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.

— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.

Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.

— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?

— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…

— Вы, что же, не верите Евгению Андреевичу? — с испугом спросила Матвеева.

— Нет, почему же, верю. Но только и Евгений Андреевич ведь не бог. И он не в силах вернуть то, что растрачено, выжжено, уничтожено. В этой жизни, Людочка, за все приходится платить. И не стоит обольщаться тем, что все, мол, можно рано или поздно восстановить, исправить. Нет, нельзя. Клетки мозга не восстанавливаются — мы острим, мы смеемся над этой фразой, она кажется нам расхожей банальностью, а ведь действительно — н е  в о с с т а н а в л и в а ю т с я! Они остались там, в прошлых наших попойках. Жутко становится, как подумаешь об этом. Я сажусь за машинку и чувствую: все не то… не так… Мне кажется, я пишу уже как склерозный старик. А ведь мог! Мог когда-то!

— Зачем вы так, Леонид Михайлович? — страдая за него, сказала Матвеева. — Я читала ваши рассказы, они мне нравятся…

— А-а… — он махнул рукой. — Только не сердитесь, ради бога, что я разнылся перед вами. Просто хочется иной раз поплакаться перед живой душой. А вы — живая, я чувствую, я это очень хорошо чувствую. И слушаете вы хорошо, перед вами так и тянет исповедоваться. Вы ведь сестрой милосердия работаете, я не ошибаюсь? — неожиданно спросил он.

— Да, медсестрой.

— Сестрой милосердия, мне так больше нравится, — сказал Веретенников. — И к вам это больше подходит. Вы и есть  с е с т р а  м и л о с е р д и я. Вот выговорился перед вами, и сразу легче стало. Может, и правда, есть еще порох в пороховницах? — Он вскочил, взбодрившись, подмигнул Матвеевой, с демонстративной веселостью потер руки. — Может, и мы еще создадим что-нибудь шедевральное!

Она засмеялась.

— Вот так-то лучше, правда, Людочка? — воскликнул Веретенников с мальчишеской лихостью. — Кстати… кстати… — Он вдруг приостановился, задумавшись, лицо его опять стало серьезным. — Мне, Людочка, понадобится ваша консультация. По части женской психологии. Я тут начал сочинять один рассказец, и мне действительно оч-ченно необходим женский совет…

— Пожалуйста, Леонид Михайлович. Только я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— Не прибедняйтесь. Лучше послушайте. Сюжет, значитца, примерно таков, — Веретенников сделал паузу, словно бы колеблясь, словно бы не решив еще, с чего начинать. — В общем, так. Он и она. Любили когда-то друг друга, она — всерьез, всей душой, он — так, что называется, под настроение. Герой мой вел в то время беспутную, довольно-таки беспорядочную жизнь, и они расстались — разумеется, по его вине. Но вот проходит некоторое количество лет, и они, представьте себе, встречаются снова. Он — уже постаревший, потасканный, приближающийся к завершению жизни, она — все еще достаточно молодая. И тут роли их меняются. Теперь он тянется к ней, она отвергает его, ситуация почти онегинская, только на современный лад. Она не может простить ему прежнего его предательства. Вы слушаете? — Веретенников говорил с какой-то нервной ухмылкой, со странным весельем, которое никак не соответствовало тому, о чем он рассказывал.