Воскрешение из мертвых

— Да, согласен, — медленно ответил Устинов, словно бы продолжая еще размышлять над словами Веретенникова. — Только бы… только бы я вот что добавил: человек ведь и заблуждаться может… тем более в таком состоянии, в каком он сюда приходит… Ему кажется, все рухнуло и ухватиться, как вы сказали, не за что, а на самом деле…

— Ну, а если… — с тоской, с отчаянием выговорил Веретенников, и пальцы его, сжимавшие подлокотник кресла, вдруг побелели от судорожного напряжения, — если  д е й с т в и т е л ь н о  в с е  р у х н у л о?

— Это кажется, — сказал Устинов. — Поверьте мне, Леонид Михайлович, всегда остается что-то, ради чего стоит жить…

— Не-ет… — Веретенников помотал головой, словно от зубной боли. — Не-ет, Евгений Андреевич, не утешайте… Я ведь тоже кое-что повидал в жизни и знаю… Так что не надо меня утешать. Я главного ведь еще вам не рассказал, Евгений Андреевич… главного… Того, что вот здесь у меня, — он ткнул себя рукой в грудь, — жжет… Мы мыслью себя тешим, будто любую свою вину искупить можно, будто любой грех отпускается… А это не так! Мы думаем, будто сами своей жизни хозяева: сегодня так ее повернул, а завтра этак — вот все и в порядке. Да-да, мы слишком уверовали в то, что все можно поправить. Мы о жизни печемся, а о с у д ь б е  не думаем. Улавливаете мою мысль? — Ребячьи белесые бровки на лице Веретенникова мучительно изогнулись, как будто он сам сейчас пробивался к чему-то необычайно важному для себя. — Древние греки это хорошо понимали. Рок! Рано или поздно он настигает человека. Хотя при чем здесь древние греки? Не слушайте меня, Евгений Андреевич! Скажите: заткнись, Веретенников, ты и тут заболтать все словами хочешь! Собственную подлость в красивую упаковку норовишь упрятать, чтобы не так дурно пахло. Древние греки! Рок! Преступление и наказание! Страсти господни! А просто подлецом, обыкновенным вульгарным мерзавцем быть не угодно ли? Простите, Евгений Андреевич, — с усталостью вдруг перебил сам себя Веретенников. — Я действительно заговорился. И вас своими словесами запутал. А все проще. Что уж тут мудрить. Дело в том, что…

И Веретенников, сбиваясь, с трудом подыскивая слова, начал рассказывать Устинову о Клаве, о прошлых своих отношениях с ней, о последнем своем появлении в ее квартире…

Устинов слушал, не перебивая, внешне он был спокоен, только потирал, поглаживал машинально изуродованную свою руку, как бы пытаясь унять застарелую боль. И лишь когда упомянул Веретенников о встрече в распивочной с приятелем своим прежним, наркологом, тень гнева пробежала по лицу Устинова.

— Ну вот, а остальное вы уже знаете… — закончил Веретенников свою исповедь. — Финита ля комедия. Я конченый человек, Евгений Андреевич. Вы не представляете, что это для меня значило. Я ведь как за последнюю соломинку за эту надежду ухватился. И всё. Крах. Нет больше смысла.

— Смысл всегда есть, пока мы живем, — сказал Устинов.

— Пока мы живем! Вот именно — пока мы живем. А если мне жить не хочется?! Если меня нет уже? Вот я сижу перед вами, рассуждаю о чем-то, пыжусь, а меня уже нет. Я  н е  с у щ е с т в у ю. Точка. Кончился Веретенников.

— Бросьте, — сердито сказал Устинов. — Вот это уже действительно пустые слова. Это полоса отчаяния. Ее надо преодолеть.

— Во имя чего? Во имя чего, Евгений Андреевич, дорогой! Смысла-то нет! Помните, я вам рассказывал, как я, пьяный, однажды провалился в свежевырытую могилу? И уснул. Потом просыпаюсь и не могу понять, где я. Ночь, дождь идет, темнота и стылость промозглая. Я встать, вылезти пытаюсь, а со всех сторон — слизь глиняная и уцепиться не за что. Руки скользят, только ухватишься вроде — тут же земля, мокрая, оползает. До сих пор это ощущение страшное помню. Так и теперь. Не выбраться мне, Евгений Андреевич. Не выбраться. Смысла нет. Вот что главное. Ничего же не осталось, Евгений Андреевич! Ни-че-го! — с надрывом проговорил Веретенников и обхватил опять, сжал голову руками.

— Смысл есть, — все с той же мягкой настойчивостью повторил Устинов. — Поверьте мне, смысл есть. Вот вы спрашиваете: жить ради чего? Да ради того хотя бы, чтобы других  с п а с т и, п р е д у п р е д и т ь… Чтобы другие не повторили ваш путь. Даже когда человек гибнет, у него остается эта возможность — кричать миру: осторожно! здесь гибель! Вот в чем смысл.

— Чужие ошибки никого ничему не учат, — сказал Веретенников.

— Напрасно вы так думаете. В любом случае надо пытаться. Предостеречь, избавить людей от тех страданий, которые вы испытали сами, — и в этом, вы скажете, нет смысла? Знаете, когда я только-только начинал заниматься тем, чем занимаюсь теперь, я сказал себе: если тебе удастся спасти хотя бы одного — о д н о г о  человека, твоя жизнь уже будет оправдана. Разве не так? Вы не согласны со мной?

— Вы — другое дело, Евгений Андреевич.

— А вы? Вы? Передайте людям свой опыт, пусть горький, пусть страшный, но — передайте! Вы же умеете это делать!