Воскрешение из мертвых

— Вы что — о моем писательстве? — криво усмехнулся Веретенников. — Так знайте: я на нем крест поставил. Нет такого писателя Веретенникова. Нет и не было. И не говорите мне про труд, про терпение. Я тут пробовал, с утра до вечера за письменным столом просиживал, штаны протирал. А что толку? Я ведь и половины того, что умел, что мог когда-то, теперь не могу. Чувствую я это, знаю. Других можно пытаться обманывать, а себе-то зачем врать? Поздно, Евгений Андреевич. Все пропито: и ум, и талант — все пропито. Мозг мой наполовину водка съела, вы сами это знаете. А водить по бумаге склерозным пером — нет уж, спасибо!

— Вот это мне нравится! — неожиданно сказал Устинов. — Наконец я живого человека перед собой вижу! Ваше недовольство собой, оно как раз…

— Ах, оставьте, Евгений Андреевич, — перебил его Веретенников. — Я знаю: вы хороший утешитель. Это ваша профессия. Но не надо. Это ничего уже не изменит. Я действительно поставил крест на литературных забавах. Еще не хватало мне в графомана превратиться. Я это давно понял, еще до встречи с Клавой, только сам себе не хотел признаваться. А тут вдруг — проблеск! Надежда! Судьба дарит мне сына — подумать только! Вот оно, оправдание твоей жизни, говорил я себе. Поверите ли, слезы у меня на глазах выступали, когда я думал об этом! — Опять странная какая-то страдальческая улыбка поползла по лицу Веретенникова. — А в глубине души я уже знал, догадывался, что судьба опять ткнет меня носом в собственное дерьмо. Вот так-то оно, Евгений Андреевич. На чем, как говорится, сели, на том и слезли.

— Вы ожесточены сейчас, — сказал Устинов. — И вы замкнулись, вы сосредоточены только на самом себе. Вы совсем не думаете о других людях. А они нуждаются в вас.

— Кто же это, интересно бы знать?! — хрипло спросил Веретенников. Чувствовалось, что он уже измотан этим долгим разговором. Болезненная чернота сгустилась под его глазами, и испарина выступила над верхней губой.

— Ваша мать хотя бы, — сказал Устинов.

Веретенников не отозвался. Он молчал, опустив голову.

— А Клава?

— Да вы что?! — вскинулся Веретенников. — Я ей противен, отвратителен, она сама так сказала. Какая уж тут надежда!

— Но ее можно понять, — сказал Устинов. — Поставьте себя на ее место. Вы в ужасе отшатнулись от ее сына, от вашего сына. Каким бы он ни был, но это  в а ш  сын. Что она должна была почувствовать при этом?

— Но я не мог по-другому! Самое ужасное как раз в том, что я  н е  м о г  по-другому! И никогда не смогу. Судите меня как угодно, но — н е  м о г у! — И Веретенников закрыл лицо руками.

— Успокойтесь, вы сейчас слишком возбуждены, — проговорил Устинов. — Я скажу сейчас банальность, но вы все-таки вслушайтесь в нее: время все лечит. Душевные силы еще вернутся к вам. Есть только две силы, способные возрождать нас после самых тяжких потрясений, — это любовь и доброта. Д о б р о т а  и  л ю б о в ь. Помните об этом. Вы мучаетесь — значит, в вас говорит совесть. А пока в человеке жива совесть, он остается человеком. Душа ваша сейчас корчится от боли, но она и очищается этим страданием. Это тяжелый путь, но у вас должно хватить мужества пройти его до конца. Вот увидите, — с неожиданной, словно бы смущенной улыбкой закончил Устинов, — пройдет время, вас еще и к письменному столу снова потянет, так что не зарекайтесь.

— Нет, — Веретенников отрицательно покачал головой. — Ничего не получится. Обратный отсчет уже начался, я это чувствую. У меня нет больше сил.

— Да, вы действительно устали, — сказал Устинов. — И я, должен признаться, тоже. Давайте спать. Утро вечера мудренее.

Когда-то в детстве именно так говаривала на сон грядущий маленькому Веретенникову его мама. Это была любимая ее присказка. И утешением, и обещанием казались тогда эти слова.

Веретенников вздохнул:

— Ну что ж, спать — так спать…

На другой день поднялись они поздно, и Веретенников сразу засобирался домой. Был он по-прежнему подавлен, но к этой подавленности сейчас прибавилась еще какая-то нервная суетливость. Он то приглаживал свои редкие волосы, то принимался отряхивать брюки, то вдруг мелкими, частыми движениями обирал с пиджака видимые ему одному пушинки. Устинов не хотел отпускать его, уговаривал остаться хотя бы на день еще, надо было попробовать провести сеанс внушения. Сейчас же, после трудной, почти бессонной ночи, Устинов чувствовал себя разбитым и утомленным. Конечно, он мог просто сказать Веретенникову: «Я никуда не отпущу вас», — наверно, так и следовало бы сделать. Но тот так настойчиво рвался домой, так тревожился о больной матери, что в конце концов Устинов отступил. Да и вправе ли он был обращаться с Веретенниковым как с малым ребенком? Он лишь взял с него слово, что через два дня Веретенников непременно явится к нему — н е п р е м е н н о.