Воскресшее племя

— Вот эти чудаки говорят, что будто бы я не Кендык, а свой собственный дедушка, тоже, положим, по имени Кендык. Что я будто бывший покойник, долго был мертвый, а теперь воскрес. Я, знаете, этому не верю. Я чувствую иначе, будто я как есть живой и покойником не был никогда. Так вот, давайте спорить, который которого в споре одолеет. Ежели они одолеют, то, стало быть, мне надо смываться на небо, отсюда уходить за тридевять земель, в тридесятое царство. Крыть нечем, покойник, и только. Ежели мы их одолеем, пусть они выскажутся громко, что не было ни предков, ни покойников. А ежели были, то самые простые, ничем не лучше нас. Мы тоже будем предки, когда родятся наши внуки, и тоже мы будем покойники, ничуть не хуже всякого другого.

Кендык закончил это странное вступительное слово средь общего смеха, и очередь перешла к шаману Кулдарю.

— Я, знаете, лишенец, — начал осторожно Кулдарь. — Человек неполноправный. Был я шаманистом, хотел было отречься от шаманства. Да отрекаться не от чего. Так, мелочь, мразь. Никто этому больше не верит. «Какая же может быть помощь от деревянных покровителей, ежели они маленькие, а я большой, — думал я. — Я охранителя на шее ношу, так что в этом хорошего? Вот если бы он мог меня таскать на шее, был бы по крайности отдых ногам».

Я знаю, доброго бога никакого не было и нет. Обманывает русская книга, какую читали попы. Что же касается злого хозяина — самого сатаны, так я не уверяю, что будто его нет. Весь мир злой, и творец его злой, и вот тебе точка. А если бы мир был добрый, может, тогда и творец был бы подобрее. Но это никогда не бывает.

Вот в этом мой сказ про вашу молодняцкую правду, я во всем вам уступаю и кланяюсь.

— А теперь будет говорить другой старичок — Адрон Безглазый. Послушаем его.

И Адрон заговорил:

— Я человек старый, скоро умру, оттого буду говорить о смерти. Много я видел вещей, самых любопытных, а смерти еще не видал. Для меня это вещь новая. Что есть смерть? Вот живу, вот умру. Был когда-некогда Кендык — царский сын, взял да умер, или убили его, а потом он воскрес. Что есть «воскрес»? Вернулся на землю, стал ходить, говорить.

Ну, вот этот самый Кендык, который перед нами, он тоже ходит и тоже говорит и во многом похож на Кендыка Старшего. Тот, стало быть, умер, этот родился. Тот ушел, а этот пришел, и дальше вот этот уйдет, а на его место придет его собственный внук. И так оно идет до скончания века. Одни помирают, а другие рождаются.

Вот это по-нашему и есть воскресение. Мертвые — живые, живые — мертвые. А тот ли это самый Кендык или другой какой, и та ли Кылю или другая Кылю, — о том мы не знаем. Думаем, поскольку тот старый Кендык учил и приказывал людям и вел, куда надо, а этот Кендык учит и приказывает и тоже ведет, куда надо, — должно быть, это тот самый Кендык.

Когда жил первый Кендык, тогда тоже были старики столетние. Был Краб-Аввий, он сидел в тине и мутил клещами тину, и когда Кендык позвал: «Достаньте комок тины, буду строить мир», Аввий сказал: «Не достану». Был другой старик, толстоносый дятел Като, он сто лет долбил уносом тополевую кору, и когда Кендык попросил: «Дайте кусочек коры, сделаю лодочку, поеду по воде, объеду весь мир», Като сказал: «Не дадим». А все-таки вышло не по-ихнему, а вышло так, что Кендык перестроил мир.

Так и теперь. Я вместо дятла Като, а Мишка Кулдарь вместо Краба-Аввия, а Кендык второй или третий вместо Кендыка первого. И как мы ни спорим, но все-таки мир перестроится. Меняются крабы и дятлы, а мир тоже меняется, портится, блекнет, и надо его перестроить, исправить. Кто правит миром? Миром правит Кендык. Так было, так будет. Мир тот же, и Кендык тот же. Мы пойдем за Кендыком.

Два отставных старика построили религию Кендыка и подняли ее на степень философии. Но это была религия двух одиночек.

Вторая пятилетка одунского хозяйства развернулась во всю ширь. Консервные заводы, мясные, рыбные, строились сперва по американскому типу. Были у Америки такие же консервы, но покупателей не было, и она продавала их на всех международных рынках по самой дешевой цене. Но к третьему году одунские заготовщики напали на счастливую мысль: наряду с американскими консервами готовить местные пищевые продукты и лакомства, которые готовились на Севере в течение десятков поколений. На длинных вешалах и сушильнях провешивали юколу, особым образом нарезанную, провяленную и подсоленную, слегка подкопченную и завязанную в пачки по пятьдесят штук в вязке. Связку юколы зашивали в тальничную корзинку, и этот бескостный и нежный продукт, тающий во рту, как масло, с меткою: «Сделано в Одунске», в два года завоевал весь мир. На больших сковородах жарили порсу, крупу из рыбы, все время подливая рыбьего жиру и осторожно отскребая подгорающую порсу от гладкого железа. Порсу набивали в берестяные ведра, турсуки, туго зашивали берестяною крышкой и, поставив такое же гордое клеймо: «Сделано в Одунске», посылали на продажу черт знает куда — в Австралию и в Аргентину.