Восьмая муза

Маленький капрал решил оставить в покое дремлющего гренадера и отправился дальше смотреть посты. Он подошел к часовому, стоящему у подъемного моста, и взглянул на него кроткими покрасневшими глазами.

— Притомился, чай?

— Никак нет, — тихонько ответил Николаша.

— Молодец!.. Сегодня служба не в тягость. Такую ночь господь дарует…

— Так точно!

Капрал остался доволен живостью ответа и благодушно завел свою тянучку:

— Эх, гвардейцы сопливые, смотрю, не служба у вас, а сахар! Райские кущи! Вот мы в прусскую кампанию на часах стояли у провиантского склада. Под Цорндорфом это было. Хляби небесные разверзлись. И снег и дождь мочит, а ты стой: о ретираде и мысли нет! Пруссаки из пушек валить стали, товарищу ногу оторвало. Так и стояли день и ночь, день и ночь. Товарищ без ноги, а я с ревматизмом.

Это что же, на одной ноге товарищ стоял? Разболтался старый служака сверх меры, нарушает устав. Хорошо, видать, поужинал…

Капрал почесал нос и опять завел свою песню:

— Как-то сегодня государь император почивает? Небось тоже не спит, все о России думает.

Как же, думает! Николаша помрачнел. Припомнился ему император, вечно пьяный, с тупыми остекленевшими глазами. А капрал умилялся. Потрогал пуговицу на мундире и весь засветился от радости.

— Зоркий человек! Меня на плацу приметил. Кричит издалека: «Почему пуговица не в строю? Перекосил, балбес! Стыдно, гвардеец!» Подошел и оторвал пуговицу. «Блеску нет! В следующий раз проверю!» И унес мою пуговицу с собой. А в следующий парад сразу нашел меня глазами. Как орел смотрит, зорко! А пуговички мои горят и по ниточке вытянулись. Улыбнулся, ничего не сказал. Вот какой государь-батюшка!

Звездно сверкали пуговицы на капральском мундире. Видно, драил их каждый день мелком.

— Любит солдата государь! Зоркий, веселый!

— Пьяница он! — чуть слышно прошептал Новиков. Капрал обмер.

— Что, что ты сказал?

Закружилась земля под ногами, и померкла ночь. Новиков сжал ружье и твердо глянул в выкатившиеся капральские глаза.

— Пьяница, — повторил он громче.

Капрал замахал руками, отгоняя нечистого.

— Как же ты! Как же ты… на особу царскую. Ах ты! Ах ты! — Отбежал на несколько шагов и, тронув саблю, пригрозил: — Ну погоди! Головорез! Каторжная душа! Ты еще в железах погуляешь!

Николаше стало страшно и легко. Страшно от угроз, а легко оттого, что слово выкатилось прямо, от души. Сказал то, что думал, о чем говорил каждый второй в полку… Уж очень гадок пропивший разум император. Шут! Ах, если бы только шут! Сказывают, что в прошлую кампанию все батальонные секреты пруссакам выдавал, все тайные распоряжения ихнему королю Фридриху сообщал. Вот и терпели поражения, вот и отрывало ноги русским солдатикам. А недавно на плацу Петр заставил своего арапа Нарцисса продефилировать перед знаменем и оцарапать его пикой. Все кипели от негодования. Гвардейское знамя поганит арап! Отчего? Что случилось? Оказалось, что таким манером император спасает честь своего любимца, которому в драке разбили нос…

По полковому двору прошел капитан Муравьев и, остановившись, стал смотреть в сторону ворот и моста. К нему подошли офицеры. Стали плотной группой, о чем-то оживленно говоря. Потом один махнул рукой, и группа развалилась. Муравьев постоял в ожидании и пошел к казарме.

Чего им не спится? Белая ночь — безумная ночь, верно говорят… И даже мост сегодня забыли поднять…

Нянька испуганно цеплялась за рукав, но Алексей Орлов оттолкнул ее и вбежал в покои царицы, гремя запыленными сапогами.

Екатерина спала чутко. Она открыла глаза, заслыша шаги, и вмиг села на постель.

— Пассек арестован, — хрипло сказал Орлов.

Царица спрыгнула с постели и в одной ночной рубашке заметалась по комнате, судорожно перебирая одежды. Орлов смотрел не отворачиваясь.

Наконец Екатерина нашла нужное. Нянька, причитая, стала напяливать на нее платье. Екатерина послушно застыла, глядя через узкое окошко Монплезира на плоское серое море.

— Что Петр? — прошептала.

— Пьян, слава богу, — отвечал Орлов.

Она вздохнула успокоенно, и Орлов это заметил.

— Поторапливайся, матушка, — сказал он грубо, — у тебя две дороги: либо на трон, либо на плаху. И мы с тобой, грешные.

Слова хлестнули. Екатерина с ужасом взглянула на себя в зеркало. В сумрачном блеске июньской ночи неясно высвечивалось ее белое платье, и лицо зыбко маячило в тяжелой зеркальной раме.

Пассек арестован… Ее друг, главный помощник в святом деле, участник заговора против негодного монарха… Успеет ли она? А если неудача? Тогда плаха… Она взойдет на нее с достоинством, как шотландская королева Мария. Но белое платье для сей печальной кончины не годится. Надо строгое, темное…

Екатерина стала сдирать с себя белое платье.

— Матушка, — только уронил Орлов.

— Черное, дай черное, — шептала Екатерина няньке. — Скорее…

У кареты поджидала дрожавшая от утреннего холода фрейлина, и кучер подтягивал упряжь, хладнокровно поглядывая кругом, привыкший ко всему.

Екатерина повернулась к морю, которое всегда успокаивало ее. Но сегодня с моря неприветливо тянуло тяжелым северным холодом. Екатерина торопливо вошла в карету. Камер-юнкер вскочил на запятки.