Восьмерка

Как всякий внимательный сын, Новиков примерно мог догадаться, что мать собиралась сказать и не сказала.

Она собиралась сказать:

«Носишься туда-сюда. Нужен ты ей. Сама бы приехала, не надорвалась».

А подумала при этом: «Эта, что ли, вертихвостка будет тебя беречь, если с тобой что произойдет? Да она немедленно замуж выскочит...»

Как все это могло уживаться с тонкими, застиранными, жалостливыми материнскими пальцами, ее нежнейшими касаниями, ее беспримерным пониманьем забот сына – Новиков не понимал. И, наверное, не очень хотел понять.

Отец как-то сказал Новикову, что первая половина совместной жизни мужчины и женщины это кромешная борьба: мужчина борется с женщиной, чтоб она осталась какой была, женщина борется с мужчиной, чтоб, он, наконец, изменился.

– А вторая половина? – поинтересовался Новиков, усмехаясь (он то ли ничего не понял, то ли не поверил; скорей, первое, хотя сам решил, что второе).

– Вторая половина бывает только у тех, кто решил смириться. Мужчина с тем, что такой, как в прошлом, женщина уже не будет и незачем ждать, а женщина с тем, что мужчину не изменишь, придется пользоваться тем, что есть.

– Выход есть какой-то? – спросил Новиков.

– Нет, выхода никакого нет, – спокойно ответил отец.

Новиков внутренне посмеялся, решив, что отец слишком обобщает.

Хотя одно, конечно, запало в душу. То, что мать хотела немного подправить и переделать отца, Новиков знал. Отец был грубоват, отец не хотел менять жилплощадь, отец упрямо свистел в доме, просвистывая, по мнению матери, и так нехитрый семейный бюджет.

Но что хотел отец от матери, Новиков понять не мог при всем желании. Какой мать могла быть раньше – если она может быть только такой, какая есть?

Мы ж знаем уже, что у матерей не бывает юности.

– Надо что-то решать, сынок, как быть-то? – спросила мать, когда Новиков уже вышел в подъезд.

– Вечером приду – поговорим, – ответил Новиков, – Мы еще с Лешкой посоветуемся.

– Сынок, – вдруг сказала мать таким голосом, будто решилась на что-то. – Может, и не надо ничего? Связываться с этой мразью. Они же убить могут. Может, черт бы с ними?

Слово «черт» мать произносила редко. Не походя и всуе, как все остальные люди, а с религиозным чувством; ее черт – был настоящий черт, и вспоминала она его хоть и с явным отторжением, но и со смирением тоже, потому что зло огромно и неизбывно.

– Ты что? – ошарашенно оглянулся Новиков.

Мать просто смотрела на него, ничего не говоря, каким-то глупым, коровьим взглядом. Было бы что-нибудь в руках – так и кинул бы. Не в мать, не в мать... но об пол точно.

Ему часто хотелось броситься целовать, а лучше повалить Ларку прямо в прихожей – но она степенно подходила ко всем этим забавам. Такая поспешность чем-то унижала ее женское достоинство. Должны быть соблюдены ритуалы: приготовление кофе, разговор, обсуждение новостей... на кухне, кстати, тоже ничего не должно происходить – для этого есть комната.

В комнату Ларка всегда шла будто бы нехотя, норовила то задержаться в прихожей, то что-то срочно переложить в шкафах, то вообще отправить Новикова, скажем, за хлебом. Без хлеба приступить, конечно же, никак нельзя.

Сегодня Ларка традиционно подставила теплую и почему-то чуть липкую щеку и сразу попросила:

– Слушай, Новиков, сбегай за кофе. А то мне нечем тебя напоить.

– Я не хочу кофе, – ответил Новиков, стараясь улыбнуться.

Признаться, он кофе не очень любил и пил с Ларкой за компанию.

– Да ладно, сбегай, – сказала Ларка и тихонько толкнула его в грудь.

Новиков хотел было переиграть ситуацию, потянулся поцеловать Ларку, что-то невнятное зашептал, но она с улыбкой отстранилась:

– Тихо-тихо! – сама приоткрыла ему дверь и добавила вслед: – И минералки купи.

Было бы что-нибудь в руках – так и кинул бы. Не в пол, а в Ларку.

Он вышел на улицу и долго стоял у подъезда, под козырьком.

Отдышался и побрел к магазину. Был уверен, что Ларка смотрит на него, долго терпел этот взгляд, потом не выдержал и оглянулся на ее окна. Но никто и не думал на него смотреть.

Минералку купил в стеклянной бутылке.

Дверь Ларка, естественно, закрыла на все замки. Пришлось звонить и дожидаться пока она раскупорит все засовы.

– Чего так долго? – спросила, открыв.

– Очередь была, – ответил Новиков.

– Чего-то ты опухший какой-то? – усмехнулась Ларка. – Пил, что ли?

– У меня проблемы, – сказал Новиков, глубоко не нравясь себе в эту минуту ни взятой интонацией, ни произнесением чужих и неприятных слов.

Все-таки куда уместнее было бы разодрать эту Ларкину домашнюю рубаху, вытащить ее белые сиськи... а потом уже поговорить, используя нормальную человеческую речь.

Вообще ему раньше даже нравилась эта ее неспешность: за ней будто бы скрывалось чувство красивой девичьей гордости.

«Мужчина выдумывает свою женщину сам, – сообщил как-то Новикову отец. – Ценность ее в том, насколько точно женщина угадывает то, что про нее выдумали, и соответствует этому. Потом ей весь этот театр, естественно, надоедает, и в какой-то момент она сообщает, что имеет право побыть самой собой».