Восьмерка

Сгребая простыни, я думаю: вот вокруг, и дальше, и еще дальше, и всюду — огромная земля, на ней лежат камни и разное железо, а сверху над землей небо, за ним еще небо, и вообще черт знает что — а ты вообще один тут. Ну, то есть, нет никаких таких друзей толком, даже матери нет — торчишь один, смешной, как вафельный стаканчик, даже еще смешней… Один!

Наедине со всей этой громадой, со всем страхом, со всеми гружеными фурами, которые нацелены в тебя, со всеми деревьями, зданиями, трубами, облаками, светилами. Когда я смотрю вокруг — захлебнуться можно, сколько всего видно. А когда все, что вокруг меня, — смотрит на меня — оно что видит? Ниточку пульса? Земляничку мозга? На что тут смотреть вообще? На что?

Потом просыпаюсь, и все это осознание проходит, будто и не было.

Наливая чай, я скучно думаю: «…а вот если бы случилось та-а-ак, — и словно переставляю пыльную пешку на старой доске, — или вот та-а-ак…»

Да, если, например, вот так — у меня остались бы друзья? или Гланька? Или как-то еще все было бы?

Потом ставлю пешку на прежнее место.

А зачем как-то еще, если уже есть так, как оно есть.

Любовь

Детство помню едва-едва, и вроде бы я все время болел.

Если долго и зажмурившись вспоминать, то выплывет одна какая-нибудь тусклая картинка. Я сижу в кровати, горло у меня почему-то замотано так обильно и твердо, будто я сломал шею.

В таком состоянии я себе напоминал принца: все эти манжеты и закапанный лекарствами воротник…

Отец сидит рядом с кружкой горячего молока. Ему оно не нравится еще больше, чем мне, — он и холодное-то не любил. Но мать велела меня отпаивать этим — и мы оба слушаемся ее.

— Почитать тебе? — предлагает мне отец.

Я мотаю головой: нет.

— Тогда я почитаю себе, — говорит он.

Лет в тринадцать у меня окончательно испортился организм.

Такое ощущение, что под моей кожей выросла рябина и отовсюду полезли ее ягоды.

Я весь истекал соком, гноем, сукровицей.

Когда разглядывал себя — спину и бока — в трельяже, сдвигая под разным углом зеркала, начинало подташнивать.

Ночью снилось, что меня выжимают как постиранную тряпку, — вся кожа с треском лопается, с нее непрестанно течет. Подо мной стоит лохань — и она наполняется все больше и больше — зато я чувствую такое огромное облегчение, такую пустоту и чистоту внутри: я больше не гноюсь! Из меня повыдавили всю рябину!

Мать охала и смазывала меня йодом. Я ходил по квартире как бешеный индеец, как бог бешеного индейца, как страшный сон бога бешеного индейца — весь разукрашенный, в разводах и точечных йодных ляпках.

Мать думала, йод рассосет все рябиновые ягоды, что круглый год плодоносили во мне. Плоды вызревали по всему телу, кроме коленей.

Если к матери заходили соседки, я прятался в своей комнате и делал вид, что сплю. Квартира у нас была маленькая, и мать непременно заглядывала ко мне — то за какими-то выкройками, то за своим новым платьем — похвалиться, а вещевой шкаф стоял у меня.

Спал я всегда, накрывшись простыней и скомкав одеяло в области головы, так что мать не удивлялась, когда заходила ко мне и видела две голые ноги, которые торчат из-под кучи белья.

Удивлялись соседки, они спрашивали:

— Ой, кто это?

— Да это мой, — тихо смеялась мать. — Он спит так.

— Не задохнется? — спрашивали соседки.

— Он так любит, — отвечала мать с некоторой даже гордостью.

Была бы возможность, я б и по улице ходил с этим одеялом на голове. Он так любит, поясняла бы всем мать.

А если снять одеяло — у меня лицо густо намазано йодом. И так я тоже очень люблю.

За обедом мать смотрела на меня жалостливо и нежно. Я не знал, куда деться от этого взгляда.

Зато отец ничего не замечал.

— Видишь, что у него с лицом, — приставала к нему мать. — На плечи перешло, — и норовила стянуть с меня рубаху прямо на кухне.

Я вяло отмахивался.

— Да пройдет, — говорил отец, удивленный, что его беспокоят по ерунде.

— У тебя такое было? — пытала его мать.

— Нет, никогда не было.

— А почему ты решил, что пройдет?

— Всю жизнь, что ли, будет, — отвечал он таким тоном, что я понимал: даже если целую жизнь будет именно так или еще хуже, это все равно не опечалит его.

Матери постоянно забредали в голову разные идеи, как погубить рябину внутри меня. Эти ее вечные пахучие мази, ромашка, алоэ, резеда — я принял внутрь такое количество трав, что меня можно попробовать подоить; а еще разноцветные витамины, марлевые повязки, компрессы и направленные мне в лицо лампы с оранжевым светом, попав под который слепли осы, теряли голос неистребимые помойные мухи, загорались в воздухе комары.

После каждого такого светового преставления, я чувствовал, что кожа на моем лице дубеет, становясь красной и хрусткой, как ссохшаяся глина. Если я хотел улыбнуться, мне сразу казалось, что вот-вот мои щеки лопнут и лоб кусками посыплется вниз.

Рябина отступала на день, на два, на три — но едва сползала с моего лица эта ветхозаветная, ожоговая краснота — как сразу, вослед за ней, начинали пробиваться ягоды, в рядок на лбу, по одной на каждой щеке, и еще три, компанией, на подбородке.

Однажды мать решила отправить меня с отцом в баню.

— Попарь его, — просила она отца.