Восьмерка

— И правда колода! Тупая колода! О, какая же ты колода! Гвозди только в такую колоду забивать!

За всем этим криком никто не заметил, как появилась сестра Новикова. Открыла дверь своими ключами и вошла. Вид у нее хоть и напряженный был, но втайне, — Новиков это приметил, — все равно довольный.

— Вы чего, с ума посходили? — деловито спросила сестра.

— Колодой мать называет, — ответила мать, падая на стул и бессильно качая головой.

— Тебе мозги-то не отбили там? — спросила сестра у Новикова.

Новиков вскинул глаза на сестру. Хотел напомнить ей, как они с матерью орали друг на друга матом, когда сестра выходила замуж второй, что ли, раз и требовала разделить квартиру, чтоб молодым было где жить. Новикову при этом разделе не доставалось ничего — но когда мать об этом сказала своей доченьке, та, словно была готова к вопросу, ответила: «А он у тебя мужик или где? Сам пусть всего добивается!» То, что ее очередной муж жилплощади пока не добился, не вступало ни в какое противоречие с яростным настроем сестры.

— Вы всегда его любили больше, чем меня, — сказала сестра, ставя себе чайник, но почему-то игнорируя явно подгорающую яичницу. — Вы его баловали, как могли, — а я вас предупреждала. Теперь пожинайте плоды.

— Яичница сейчас сгорит, — сказал Новиков и все-таки ударил изо всех сил по рукоятке сковородки. Крышка со звоном полетела на пол, сковородка куда-то к потолку, а яичница — к столу.

Сестра что-то взвизгивала ему в след.

«Мать жалкая и слабая дура, — перечислял Новиков, спускаясь в лифте и считая родственников по кнопкам этажей, чтоб никого не забыть. — Братец ее: тут надо еще разузнать, как он там сам отсидел, что-то он очень взволнованно о петухах говорит. Отец неудачник и особый тип неврастеника, который скрывает свою неврастению, принимая холодный душ, насвистывая и выпивая по литру молока из высокого стакана ежевечерне — при этом проживая в глубокой ненависти к жене, сыну, дочери и коллегам по работе. Сестра моя — плоть от плоти своих родителей… Дура и неврастеничка, но еще по-молодому самоуверенная. Самоуверенная дура — это самый невыносимый тип дур… А Ларка даже не попросила меня остаться, когда я уходил. А я, как идиот, простоял пятнадцать минут в подъезде».

Родственники кончились, и лифт со скрежетом раскрыл двери.

Уже второй день Новиков не мог признаться себе: он боялся остаться один. Унижение, которое Новиков пережил, — было невыносимым.

Нет, и в школе, конечно, происходило что-то такое… У всех, ну, почти у всех мужиков — которые теперь ходят с каменными лицами и сидят, расставив наглые ляжки, — у всех что-нибудь да было подобное. Получали в ухо, плакали потом… старшеклассник отнимал деньги… делали подножку… засовывали мусор в портфель…

В общем, начнешь вспоминать — и затоскуешь.

Многим долго помнился свой личный мучитель или какой-нибудь другой поганец, так и оставшийся непобитым.

У Новикова этого самого врага звали Гарик.

Когда он пошел в первый класс — Гарик уже учился в третьем.

Они пересеклись в коридоре спустя, наверное, неделю после первосентябрьской линейки.

Гарик заприметил Новикова и окликнул его. Кажется, причиной, по которой Новиков был выделен в толпе, был слишком яркий его портфель. Мама выбрала и была собой очень горда. Проще было вырвать листок из альбома для рисования, написать на нем «чмо» и пришпилить сыну к спине.

— Эй, стой, я сказал! — крикнул Гарик.

Новиков, скособочившись, нес портфель в руке. Он обернулся, изо всех сил улыбаясь.

За Гариком вослед потянулись его, судя по виду, одноклассники, казавшиеся тогда Новикову огромными. Вся эта глазастая, со слюнявыми губами свора, явно предчувствовала какое-то развлечение.

Гарик приобнял Новикова. Спустя секунду Новиков оказался на полу. Портфель отлетел куда-то к батарее. Гарик сидел у поверженного на груди с таким довольным видом, словно Новиков — торт в девять свечей и Гарику сейчас их надо задуть.

Гарик ничего не делал, просто сидел. Новиков чувствовал то его мягкие ягодицы, то — когда пытался вырваться, а Гарик не давал, упираясь, — его очень твердые бедренные кости.

Время от времени Гарик наклонял над Новиковым большое, щекастое, веснушчатое лицо и делал вид, что хочет плюнуть. Новиков пытался сдвинуть хоть на сантиметр свой подбородок, спрятать глаза. Гарик пересаживался еще выше, почти на шею, его анатомию можно было почувствовать обонянием. Он зажимал голову Новикова коленями и снова наклонялся, то выдавливая катышек белой и какой-то замечательно твердой слюны, то всасывая катышек снова.

Гарик слез с Новикова только когда прозвенел звонок. Вся форма Новикова была грязна.

Стоя у открытой двери в класс, Новиков долго отряхивался, ни о чем не думая.

— У тебя еще на спине… следы, — брезгливо сказала Новикову одноклассница, обходя его так, чтоб не коснуться. «Следы» она произнесла так, словно в этом слове две «д» — след-ды! — с тех пор буква «д» противно напоминала Новикову отпечаток ботинка на спине, с внятной подошвой и полустертым каблуком.