Восьмерка

Я потянулся поцеловать ее в щеку, мне показалось, что уже можно — целый день знакомы. Она позволила это сделать, но тут же негромко высказала:

— Не надо стоять у подъезда, все видят.

— Прости-прости, больше не буду. Я боялся, что придет кто-нибудь другой в гости, и ты по забывчивости уйдешь не со мной, а с ним.

Она тревожно посмотрела на меня.

— Кто-то приходил, что ли? — спросила, помедлив.

— Да нет, это я шучу.

Пока мы шли по двору, она молчала, будто опасаясь, что соседи по дому нас смогут подслушать прямо из своих квартир. Но на трассе она оживилась, разулыбалась, несколько раз быстро взглядывала на меня и, похоже, решил я самонадеянно, каждый раз оставалась довольна увиденным.

Иногда только чуть-чуть начинала сомневаться — и тогда снова мельком, будто случайно, осматривала меня.

…может, я тоже ей встречался?

— Ты меня не видела никогда? — спросил я.

— Где? — с некоторым испугом переспросила она.

— Не знаю. Где-нибудь. Не видела?

— Почему я должна была тебя видеть?

— Да нет, не должна. Просто — не видела?

Она скроила гримаску по типу: слушай, надоело, смени тему, — но тут же справилась с собою и разгладила мимику.

— Куда пойдем? — поинтересовалась, кротко вспорхнув ресницами.

— В кафе, — твердо сказал я.

— Тут нет хороших.

— Пойдем в плохое? — предложил я.

— Ты чего такой? — спросила она с искренним, почти детским удивлением.

— Все-все, ловим машину и едем, — заторопился я, смеясь. — Едем-едем-едем. Куда ты хочешь?

— В нормальное какое-нибудь место хочу, — сказала она спокойно.

В нормальном месте цыганочка заказала себе оливье и очень быстро его съела, зачем-то держа нож в правой руке и ни разу им не воспользовавшись.

Я не мог ей налюбоваться. Эти скулы, эти брови, эти виски — ну, так же не бывает. И голос становился все больше и больше похож на прежний. Только интонации казались более линейными, а не угловатыми и неожиданными, как тогда…

…впрочем, что мы знаем о женском голосе, пока она не вскрикнет сначала, выразимся так, от нас, а потом, чуть позже — на нас…

После оливье она ела мидии, все это мы обильно запивали красным вином.

Мне удалось несколько раз ее рассмешить, смеялась она с удовольствием, только чуть громче, чем надо, и как-то даже не над тем, что я говорю, а над тем, как я говорю, и какие странные обороты употребляю в речи.

— Ты так много разговариваешь, — посмеивалась она. — И все такую ерунду. Как не мужик совсем, а вроде пацана.

И мы снова смеялись. Смех словно перехлестывал через край — настолько было хорошо.

Несколько раз она, когда смеялась, употребляла нецензурные слова — но звучало это примерно так, как если несешь на вилке соленую мидию ко рту и вдруг она падает в полный бокал со сладким вином.

В какой-то момент мне расхотелось сидеть в кафе: буквально в одну секунду.

Я тут же, посреди своей же фразы, предложил:

— Может, на воздух, к фонарям?

Она долго думала — и явно по поводу фонарей, почему-то никак не умея определиться с этим словом: зачем оно вообще прозвучало?

— А тут петь никто не будет? — посомневалась она.

На улице я ее поцеловал, на этот раз посреди ее речи — и она отозвалась. Сначала губами, потом языком. Обняла разве что не за шею, как тогда, а за спину и отчего-то одной рукой… но так тоже было интересно.

Мы раз сорок целовались, пока бежали, она все спрашивала куда да куда, я отвечал, что не знаю.

А сам знал.

«Я и по сей день не придумал большего счастья, чем целоваться посреди вечернего двора… — думал я лихорадочно — и рот, рот, рот — хорошо, когда умеешь целоваться, и в руках сила и нежность. Ты скользишь пальцами по ее позвонкам, ищешь ладонями ее лопатки — вот их нет совсем… их все еще нет… и все это время рот, рот, рот. Как же мы дышим, если так много и подолгу целуемся?»

— Чего, здесь, что ли? — спросила она, оглядывая подъезд, куда мы забежали.

Я тоже осмотрелся.

— Нет, не здесь. Это второй этаж. А на третьем гораздо чище.

— Ты что, всерьез? — спросила она.

Я размашисто, как пьяный, кивнул головой.

Она повернулась, чтоб спускаться вниз, унося на лице даже не обиду, а ярость, но я подхватил ее и зашептал скороговоркой:

— На третьем этаже — маленькая печальная гостиница, я снял нам лучший в мире номер. Там можно согреться, там тепло от солнечных батарей. И еще там красное, белое, оранжевое и голубое вино. И цветы для тебя. Такие же разноцветные, как вино. Только зайди и посмотри. Только зайди. А потом делай, что хочешь.

Она остановилась. Я потянул ее за руку. Она поддалась. Прошли мимо рецепции — я уже обнимал ее за плечи. И сам шел так, чтоб ее не видела администратор. А та и не смотрела. Потому что наверху в коридоре стояла камера, а экран располагался перед администратором на столике — и она разглядывала, кто там появится у нее на экране. Вот мы появились, ну и что.

Распахнул двери в комнату — а там все оказалось в цветах. Я навалил их на подоконник, на стол, на пол. Далеко не все цветы были дорогие, зато их было много — я истратил едва ли не все, что занял два часа назад сразу у трех товарищей.

— Сними чулки.

— Я думала, тебе понравится.

— Не понравится. Сними.