Восьмерка

Ромало хохотнул, что в его случае всегда было удивительным: обычно он смотрел вниз и в сторону из-под мрачных бровей, находя главную радость лишь в неустанном чередовании пятидесяти грамм с дешевой сигаретой.

Гуцал же, в ответ на шутку, порозовел настолько восхищенно и болезненно, словно та, с языком и белыми зубами, вдруг приоткрыв полы пиджака и с приятным стрекотом распечатав четыре верхние пуговицы своей белоснежной рубашки, мгновенно показала ему грудь.

Палестинка секунду сдерживалась, а потом тоже захохотала.

— Тебе водка нужна или палестинка? — спросил он тихо, с глухой иронией в голосе, но Гуцала было уже не остановить.

— Правда палестинка? — спросил Гуцал, обходя его и всем существом стремясь к белозубой и языкастой.

Ромало тоже двинулся туда ж; судя по всему, за компанию: он никогда не любопытствовал к женщинам — Ромалу с лихвой доставало большой русской жены.

Пришлось и ему развернуться вослед за товарищами.

— Правда, — сказала она, снова глядя не на Гуцала, а на него — так, словно и спрашивал ее он, просто доверяя озвучивать свои вопросы любимым друзьям.

Он никак не умел понять, что в этом молодом существе втайне отталкивало его. И вдруг осознал очень простую вещь: он никогда не имел дела с девушками разительно иных кровей и нездешних пород. Что-то в ее коже, запахе, глазах, оттенке волос, цвете ладоней и пальцев рук было совсем, насмерть чужим. Как будто если бы он был зверем из черноземья, а его высадили в сыпучих песках и загнали в одну яму с местной шакальей сучкой, которая даже течет чем-то вроде уксуса.

— Ты не похож на русского, — вдруг сказала ему палестинка и легко коснулась его скул до невозможности холодными пальцами — он ощутил три ледяные точки с одной стороны и три с другой.

«…если она положит мне свою ладонь на грудь, то сердце…» — не успел додумать он.

«…и голос ее звучит, как будто заговорила рыба…» — еще подумал он, вслушиваясь в эхо ее слов, произнесенных будто бы иного строенья гортанью.

— Я иудей! — засмеялся он. — Пришло время забрать ваши теплые земли в наши жадные руки.

Она на мгновенье стала то ли серьезной, то ли злой — он даже не понял.

С Гуцалом и Ромало они спрятались в ближайшем заставленном книгами закутке, где успели только дважды выпить и один раз покурить, как вошла она.

Молча, без улыбки, целенаправленно, обошла стул, где сидел он, склонилась сзади к его голове, к самому уху, положив одну холодную руку ему на плечо, а второй юркнула за ворот и быстро выхватила за веревочку нательный крестик.

— Вот… — сказала она довольным шепотом, держа его маленький крест в ледяных пальцах. — Я знала, — добавила она, почти касаясь большими губами мочки его уха. — Ты православный. Ты русский. Все врешь. Как твое имя?

Он, ведомый странным инстинктом, вдруг чуть нагнулся вперед, чтоб сбежать от ее шепота, запаха, голоса, губ.

Все неизвестно чему засмеялись, и она тоже. И сразу вышла.

— Бог ты мой, — негромким своим голосом вопросил, обращаясь в никуда Гуцал. — Что ты с ней сделал? Когда ты успел?

Ромало уже разливал в пластиковые стаканчики.

— Здесь нет твоего бога, — ответил Гуцалу Ромало. — Это вот он везде ходит со своим богом, пока твой ждет тебя дома…

Эти трое допили белую, долили внутрь потеплевшим биром, скурили по своей пачке и додымили Ромалову заначку. Оседлали такси, слетали к тому ларьку с подземным ходом, где он уже был, взяли еще три белых, вернулись в гостиницу, первую выпили у него, вторую у Ромало, с третьей отправились вниз, в холл, там было пианино, кто-то из них, кажется, умел на нем выжимать сцепление и отличать черные клавиши от белых.

Внизу было шумно — они еще в лифте услышали бешеный ор и топот.

Когда лифт раскрылся, увидели пред собой толпу темнокожих в майках, зубастых, потных, крепких — явно после сраженья, — похоже, они только что прилюдно играли с мячом. Может, ногами его катали, может, руками бросали, — он не очень в этом понимал.

Над темнокожими парили чуть влажные от пота ангелы быстрой, бескровной победы.

«Любопытно, — подумал он. — А почему у темнокожих должны быть белые ангелы, как и у нас? Ангелы с крыльями с отливом в черную синеву куда симпатичнее…»

Вокруг темнокожих бегали восторженные подростки с листками бумаги, разобрав под них гостиничные анкеты для заезжающих и рекламные проспекты с бедуинскими красотками.

Три белых сотоварища прошли сквозь толпу, слыша чужой бурный запах. Ангелы прянули от них в стороны, качнув люстру.

У пианино никого не было. Ромало распахнул крышку пианино и сделал поочередно марш, танго, вальс. Гуцал разливал на спине инструмента напитки. Это было симпатично — пластиковые стаканчики и полированная поверхность в редких мокрых пятнах пролитого, — пятна хотелось поджечь, чтоб стало еще светлей и теплее.

Темнокожие понемногу разошлись. С каждой новой партией, забиравшейся в кабину лифта, шум в холле становился слабей и скромнее — пока совсем не стих.

У сотоварищей кончились горячечные напитки, и Гуцал вспомнил про заначку из дьюти-фри, которая, кстати сказать, по составу и градусам никак не совмещалась с выпитым до сего; ну и ладно.