творится изумительно успешно.
Не дай ни грусти, ни тоске
гнать волны мрака,
весь мир построен на песке –
стоит, однако.
Кажется, насколько понимаю,
свой чердак я доверху заполнил:
вроде бы я всё запоминаю,
но уже не помню, что запомнил.
Наш разум удивительно глубок,
тем более – настоянный на знании:
разглядывая собственный пупок,
мы можем размышлять о мироздании.
В театре жизни мы вахтёры,
подсобный цех и осветители,
в какой-то мере и актёры,
хотя по большей части – зрители.
Не верю я в божественное чудо,
хотя других ничуть не агитирую,
но стих течёт неведомо откуда,
а я его всего лишь редактирую.
Аргументы возле нас недалеко:
эти быдло, вот убийцы, вон фашисты;
пессимистом быть удобно и легко,
потому что вечно правы пессимисты.
Когда возникают затеи у Бога,
то жалко людей обалдевших:
евреев уехало больше намного,
чем было уехать хотевших.
Когда в душе случится вмятина
или бугорчик необычный,
уродство это обязательно
себя проявит в жизни личной.
Я сегодня задумчив и тих,
душу грешную точит забота:
в тихом омуте мыслей моих
с очевидностью водится кто-то.
Когда я окончательно устану,
стихи сменю занятием простым:
писать воспоминания я стану
про то, как я дружил со Львом Толстым.
Душевно укрепляющая доза
продукта перегонки и брожения
полезна от печалей и мороза,
а также для взаимоуважения.
Весьма загадочно умение
российской власти омерзительной
нагнуть живое население
до позы крайне унизительной.
Когда бы то, что бродит мысленно,
порывы те, что утекли,
я изложить посмел бы письменно –
меня б лечиться упекли.
Имеет нашей памяти дурдом
лихое качество:
про всё, что вспоминал бы со стыдом, –
забыто начисто.
Когда идут осенние дожди,
мне разное в их шелесте сочится:
то «больше ничего уже не жди»,
то «может ещё многое случиться».
В годах далёких и печальных
лежит основа многих гадостей:
уже и в самых изначальных
затеях Бога были слабости.
Душа вкушает ублажение –
в окно гляжу,
для жизни главное – движение,
а я лежу.
Светла житейская дорога,
с удачей в тесном я соседстве:
покуда жив, и пью немного,
стихи текут, как сопли в детстве.
Жить со всеми ловчит наравне,
проклиная разрыв и отличия,
мой великий народ, не вполне
понимающий цену величия.
Свирепо властвует над нами
благословенный и клеймёный
то серафим с шестью крылами,
то змей зелёный.
Что автор песен одинок –
печаль, текущая веками,
поскольку песни – лишь дымок
над шашлыками.
В былое тянутся ступени
уплывших лет,
а на ступенях – тени, тени
тех, кого нет.
Давно бы я устал и сник,
пустив себя в распад,
но кто-то, явно мой двойник,
мне тычет шило в зад.
Когда в раздумьях я скисаю,
то мне Творец не шлёт совета,
а если жребий я бросаю,
то на ребро встаёт монета.
Я выпил, и немного полегчало,
оглядываться незачем назад,
а завтра я затею всё сначала,
и жизнь моя распустится, как сад.
Люблю народные речения,
мне по душе они и впрок,
в них не тоска нравоучения,
а долгих сумерек урок.
А если сильно загрущу,
что стал я нелюдимым,
то выпью чуть и закушу
табачным дымом.
Нынче я много реже шучу,
и свою неприкаянность чувствую,
и в нечастых застольях молчу,
и старательно всюду отсутствую.
Я народный не слушаю глас
и не верю народному эху –
слишком много повсюду сейчас
расплодилось отзывчивых йеху.
Мне возраст печали принёс,
которыми надо делиться:
мне нравилось жить на износ,
и он не замедлил явиться.
В раздумьях тяжких ежедневных
тоску я силился унять,
и не хватало сил душевных
своё бессилие признать.
Мой некрупный разум,
хоть и не потух,
но заметно глазу
испускает дух.
Российское время – волна за волной –
меняет игру с населением:
одно поколение травит войной,
другое – калечит растлением.
Тому навряд ли есть название,
но ясно видно всем желающим:
есть люди, чьё существование
жизнь освежает окружающим.
Мы – актёры, и талантов запасы
не жалеем на игру беззаветную;
из боязни промахнуть мимо кассы
исполняем мы херню несусветную.
Между рожденьем и кончиной,
в любой из жизни день и час,
необходимо быть мужчиной –
Бог это очень ценит в нас.
Моё существование курящее –
порою даже прямо среди ночи –
мне очень облегчает настоящее,
а будущим я мало озабочен.
Утешение одно
в каждой тьме и стуже:
да, могло быть лучше, но
быть могло и хуже.
Текут остатки от остатка,
плывут года и облака,
но жизни тёмная загадка
мной не разгадана пока.
Увы, художники, увы,
нередко думал я в музеях:
победа там – без головы,
а красота – без рук обеих.
Над большой страной могучей –
гром победы власти сучьей,
а свободы фейерверк –
после дождичка в четверг.
Есть чувство у меня, вполне еврейское,
что жить и быть живым – важней всего;
плевать на невезение житейское:
когда умрёшь – не будет и его.
Об этом думать колко и обидно,
однако же до боли очевидно:
забвения тяжёлая вода
ни звука не оставит, ни следа.
Когда был я ещё молодой,
неустанно я вёл наблюдения
за весёлой тяжёлой судьбой
женщин лёгкого поведения.
Я дней уплывших череду
порой так ясно вспоминаю,
как будто вновь по ним иду
и много в жизни понимаю.
В моей мыслительной копилке
живут загадочные звуки –