Восьмой поверенный

Вот так: эта комбинация, этот коктейль пенсионерской идиллии и жутких историй, прекрасного и ужасного, сводит меня с ума, пожалуй, больше всего. Мои двое — Крамер против Крамера, Бонни и Клайд — получили сегодня от своей овцы три «ягуоня», около десяти утра, и едва успели их освежевать и приготовить к обеду. Они сказали, что времени хватило идеально, лучше не бывает. Одного Санчо сварил с картошкой, морковкой и тремя видами какой-то местной капусты («зимский капуоз», как-то так), а двух других запек, тоже с картошкой, в печи. Даже не знаю, как лучше. «Молодая ягнятина», — сказал он, когда я спросил, что это, что за мясо. Молодая, ё-моё, да, но… Мягкая, тает во рту, кости жуются как хрящики. А что за вкус такой, как будто травы какие-то? «Да, это травы, которые их мама ела во время, хм, беременности». Он мне отвечает как-то пространно, а старик в своем репертуаре. Молчит и жует себе. Но когда я спросил в третий раз, старый, впервые заговорив со мной, начал рассказывать монструозную историю. Но, едва открывшись, он вновь закрылся после своего монолога. Я сначала обрадовался, что он заговорил, подумал, что из этого может что-то получиться, а теперь не знаю. Потому что — а надо ли оно мне? У старика на острове нет никакого влияния, его все избегают. Как и его сына.

Как и меня.

Ё-моё, на двери висят три кожицы, а постучалось только два человека! Нечестно.

* * *

Селим выглянул из-за двери с неоткупоренной бутылкой шампанского в руках.

— А гиде твой дружбан? Как ты стряхнуль его с себя?

— Без проблем, — соврал ему Синиша и тут же пожалел («стряхнул с себя»?!?), что не взял с собой Тонино. Не то чтобы он хотел пойти к Селиму вместе с Тонино, но ему было его жалко. Тонино ушел в себя еще накануне, когда узнал, что его повери, его лучший друг, уже договорился встретить Новый год с Селимом, а не дома. Он ни о чем не спрашивал, а отвечал сухо, произнося только необходимые для взаимопонимания междометия. Вечером он оделся во все праздничное, а когда Синиша спустился поздравить его — пожелать, как принято, всего наилучшего в новом году — и пойти к Селиму отмечать, он дал ему большую стеклянную миску с фритулами[14], накрытую кухонным полотенцем:

— С тертым яблоком и изюмом. Отнеси и угости Селима, не пойдешь же ты к нему с пустыми руками.

«И куда мне это теперь девать», — думал Синиша, выходя из дома с теплой миской в руках, думал, неся ее мимо одного Мура, другого Мура, вдоль моря, через лес… Он боролся с угрызениями совести, останавливался каждые двадцать шагов, ненадолго зажмуривался, тихо ругался и возвращался к мысли о том, что все, что ни делается — к лучшему: по крайней мере ладоням тепло, на таком-то ветру. Так же, как им было бы тепло в глубине карманов. Всю дорогу он думал только об этой миске, а о Тонино вспомнил только теперь, когда Ферхатович не моргнув глазом «стряхнул его с себя». Тонино, глупого и гениального, с комично короткими штанинами и рукавами единственного праздничного костюма, Тонино, который заботится о нем как соратник, как хозяин дома, как друг, как мать… Мать, которая еще один Новый год проведет дома, без радостного галдежа, суеты — без всего того, что делает Новый год праздником, — и ляжет спать уже в полпервого ночи… Все угрызения совести, которые Синиша отгонял от себя по дороге, собрались здесь, перед домом Селима, на входе, во дворике, и зажужжали, словно осиный рой, у него над ухом.

— Ставь на столь… А я думаль, щто ты привдещь клеща с собой, приготовиль еды на него тож…

— Перестань, не говори, что он клещ. Ты меня этим тоже обижаешь.

— А щто ж ты его не привель? Я когда тя зваль, имель в виду и его тож.