Восьмой поверенный

— Я свое слово сказаль, — ответил враль. — Смотри давай дальщ, наслаждайся, еще и половины не посмотрель. Я приду через десять минут. Постущусь.

— Твою мать, ну как так можно?! — прошептал Синиша, оставшись один в комнате. — Ну что за человек?

Такого вруна, брехуна, обманщика, пустобреха, обер-враля… другого такого просто нет на свете, такого больного на голову! Хороший психиатр бы на нем сто процентов получил своего Нобеля по медицине! Психиатр. Хороший психиатр. Мирна, сестра Жельки. Желька…

Вторжение Селима и его новое вранье, первое за предстоящую долгую ночь, усмирили ситуацию в трусах поверенного. Но мысли о Жельке и о ее сестре, которую он еще не испытал в деле, несмотря на несколько попыток, быстро вернули его на старый диван перед экраном.

— Плэй, детка!

«Похотливая Крошка», разумеется, и дальше представляла собой совершенно никчемный фильм. Две другие актрисы имитировали все, что только можно — от первой улыбки до последнего сладострастного вздоха, а мужики в их компании выглядели как мускулистые станки для бездушной механической перекачки спермы. Но Крошка продолжала в том же духе, теперь даже немного жестче. Сцены, в которых ее не было, Синиша быстро перематывал, уже расслабленно посмеиваясь над комичностью ускоренного секса и своим собственным либидо, которое то ослабевало, то вновь подскакивало, когда на экране появлялась Крошка. Как только постельные сцены закончились и пошла «развязка» сюжета, он перемотал немного назад, на последний кадр с ней, на ее яростный взгляд, которым малышка как бы говорила своему заключительному партнеру, истощенному двухметровому негру: «Ты, котик, мне и в подметки не годишься». Он оставил этот кадр на экране и встал, чтобы взять еще немного ветчины и сыра, когда раздался осторожный стук в дверь.

— Заходи, старик, я не дрочу! — крикнул он, продолжая смотреть на деликатесы, выбирая, что бы еще положить себе на тарелку.

— Добрый вечер, — вывел его из задумчивости приятный дикторский альт, хрипловатый, видимо от курения, и уж точно не принадлежащий Селиму. Поверенный стал медленно поворачиваться, как в конце какого-нибудь фильма ужасов. В дверях с бокалом вина в руках, в теплом джемпере слишком большого размера и чересчур свободных джинсах с подвернутыми штанинами стояла — она! Крошка! Ее волосы были еще короче, чем в фильме: стриженные под машинку и черные, но… Он посмотрел на экран, потом на нее, снова на экран, опять на нее…

— До… Де… Где Селим?

— Добрый вечер.

— Безусловно… И вам тоже… Кхм… А он где? Где этот свинтус?

— Сейчас будет… и он, и свинтус. Он сбрызгивает его пивом в духовке, у него своя схема, рецепт какой-т.

— Да… Вот поросенок… А вы?..

— Зехра… — тут же ответила ему Крошка (Крошка??? Крошка!!!), протягивая руку. Коснувшись ее, Синиша вспомнил одну старую присказку в стиле девятнадцатого века: «Глядите, такая маленькая ручка, а сколько всего в нее помещается…», но промолчал — больше от волнения, чем из соображений пристойности.

— …для друзей Джулиана.

— Синиша, очень приятно. А-а-а… Кх-х-хм… Как вы здесь очутились?

— Эт долгая история…

Поверенный понимающе закивал.

— Садитесь… Кх-хм… Где хотите…

— Да нет, я тут пока немного приберусь, пока он несет свинину, чтоб было куда ее поставить.

Крошка стала раздвигать тарелки и блюда с закусками, тихо напевая, вроде как случайно, старую песню Балашевича «Мирка»: Я знаю вас, пардон, из телевизора… Синише стало не по себе, он схватил пульт и выключил телевизор.

— Простите…

— Дружок, ты что? Тебе неловко? Пожалуйста, не волнуйся, ты ж просто смотрел.

— Крош… Джулиана, Зехра, это… Это в самом деле вы? Ну, в фильме?

Крошка засмеялась.

— Не, эт мой братик… Я, дорогуша, кто ж еще?

— Выше всяких похвал, правда… И все-таки скажите, почему вы здесь? На Третиче.

— Я ж говорю, долгая история. Расскажу тебе сегодня чуть попозж.

* * *

Синиша никогда не был большим любителем поросятины, особенно с кожей, но этого поросенка он уминал за обе щеки. Как племянница Ельцина, когда ее одолела анорексия, и Борька спрашивает, Селим, что мне делать, дорога мне малышка, одна она у брата моего единственного, пропадает ведь, в лучших клиниках я спрашивал лучших врачей, и ничего, а я сказаль, батющка, щас мы приготовим ей Селимову поросятину, и уж если эт ее не вернет к жизьни, то нищто не вернет, ну вот, она уж трое детей родила, а все еще вполне могла бы сниматься для обложек журналов, я тогда тож только переднюю полвину запек.

— Селим, ты мне сразу скажи, если я лезу не в свое дело, но… Я вот думаю: ты ведь Селим, к тому же Ферхатович — значит, сто процентов мусульманин. Но все равно уплетаешь свинину…

— Ой, чего я тольк не уплетаю. А ты ж католик, да?

— Ну так… Католик типа…

— Ну вот и я так. Мусульманин типа… — сказал Селим, повторяя интонацию Синиши и жест «более-менее». — Никто меня не спращиваль, хощу ль я, щтоб мои отец и мать были теми-то или теми-то. И хощу ли я, чтобы ходжа мне запрещаль то иль другое.