Восьмой поверенный

Он это описывает как северное сияние, такое, какое он видел на фотках и по телевизору. «Завеса в оттенках синего, вся в легких складках», — говорит он. И по этой завесе вниз как бы льется плоский, тонкий, бесконечный поток воды. Когда он доходит до нижнего края, он не проливается и не капает, а как будто вместо этого поднимается обратно наверх. И все это время, говорит он, какой-то женский голос, «знакомый и незнакомый одновременно», что-то ему проникновенно шепчет, каждый раз разное, что-то новое, прекрасное. Он не понимает ни слова, но в это время «чистое, неподдельное, неописуемое удовольствие охватывает все его естество». Когда он приходит в себя, он чувствует, что эти произнесенные шепотом слова были чистейшей эссенцией поэзии, но не может вызвать в памяти ни одно из них.

В ту ночь, когда он первый раз был с Зехрой, его пробрало с ног до головы. Ни с того ни с сего его озарило то самое северное сияние, а когда он пришел в себя, голос продолжал шептать. Тот же самый голос, отличалось лишь произношение, и на этот раз он отчетливо слышал каждое слово: «Ты мой, ты большой и хороший, ты самый большой и самый лучший, ты мой и больше ничей». Только через пару минут он понял, что это Зехра шепчет ему на ухо. И — всё. Он влюбился в нее еще за пару часов до этого, но в этот момент ему стало абсолютно ясно: Зехра тоже его и больше ничья.

Он не помнит, когда у него это началось, ему кажется, что с ним это происходит с самого рождения. Иногда оно его не прихватывает по целому месяцу и больше, а иногда он столбенеет до трех раз в день. Периодически после приступа к нему приходит вдохновение, и он пишет стихи. Пока он не решился мне их показать, стесняется.

Понятия не имею, как он разбирается со стариком. Он всегда говорит, что все ОК, и бежит наверстывать упущенное.

Они шпилят друг друга ночи напролет.

* * *

Дни постепенно становились все длиннее и теплее, а дующие со всех направлений ветры — все слабее. Нужно было только дождаться «пасхоальной доччи» — дождливой недели, которая регулярно случается где-то между серединой марта и серединой апреля, — чтобы с головой окунуться в короткую и жаркую третичскую весну.

Синиша и Селим сидели во дворе, закинув ноги на стол, лицом к солнцу. Между ними стоял третий стул, а на нем — поднос с двумя первыми утренними чашками кофе.

— Эх, черт возьми, вот это лепота… — сказал Синиша. — Не знаю, говорил ли я тебе, была у меня пару лет назад девушка — у ее предков был домик в Цриквенице…

— Ты уже говориль об этом.

— …И мы каждые свободные выходные ездили на юг, всю зиму, а потом и весну, пока мы встречались. Сядешь вот так на террасе… Или, еще лучше, в кафе. Черт, забыл, как называется этот отель. И вот… Представь: в Загребе снег, слякоть, туман, все серое, депресняк… А ты здесь — тут у тебя солнце, все дела, ты начинаешь потихоньку раскрываться, скидывать с себя одежду, слой за слоем: расстегиваешь куртку, жилетку, рубашку… И просто кладешь на все. Сколько мне тогда было, двадцать пять лет, а я все думал: «Эх, блин, когда я уже буду на пенсии?»

— А чего те сейчас не хватайт? Тут как на пенсии.

— Знаешь, чего мне не хватает? Газет. Свежих, дневных…

— Эт ты мне уже тож говориль.