Восьмой поверенный

«И куда мне это теперь девать», — думал Синиша, выходя из дома с теплой миской в руках, думал, неся ее мимо одного Мура, другого Мура, вдоль моря, через лес… Он боролся с угрызениями совести, останавливался каждые двадцать шагов, ненадолго зажмуривался, тихо ругался и возвращался к мысли о том, что все, что ни делается — к лучшему: по крайней мере ладоням тепло, на таком-то ветру. Так же, как им было бы тепло в глубине карманов. Всю дорогу он думал только об этой миске, а о Тонино вспомнил только теперь, когда Ферхатович не моргнув глазом «стряхнул его с себя». Тонино, глупого и гениального, с комично короткими штанинами и рукавами единственного праздничного костюма, Тонино, который заботится о нем как соратник, как хозяин дома, как друг, как мать… Мать, которая еще один Новый год проведет дома, без радостного галдежа, суеты — без всего того, что делает Новый год праздником, — и ляжет спать уже в полпервого ночи… Все угрызения совести, которые Синиша отгонял от себя по дороге, собрались здесь, перед домом Селима, на входе, во дворике, и зажужжали, словно осиный рой, у него над ухом.

— Ставь на столь… А я думаль, щто ты привдещь клеща с собой, приготовиль еды на него тож…

— Перестань, не говори, что он клещ. Ты меня этим тоже обижаешь.

— А щто ж ты его не привель? Я когда тя зваль, имель в виду и его тож.

— Хочешь, я тебе честно скажу? Я боялся из-за твоей порнографии, из-за нее больше всего, плюс из-за твоего алкоголя и твоих сказок. Он, бедняга, и так весь забитый, не хватало, чтобы ты его окончательно довел до ручки. Я пришел сюда, чтобы напиться, посмотреть немного телевизор, а с ним я бы думал только о нем. С ним как с ребенком. К тому же, не думаю, что он бы оставил старика одного дома.

«Щто ж тогда ты не сказаль ему, щтоб приходиль? — засмеялся воображаемый Селим в его голове. — Он б те спасиб сказаль, а сам б осталься дома со старым и не обиделься так». Так и есть, в том-то все и дело.

— Те видней. Твой друган, твоя проблема, — говорил в это время настоящий Селим. — Давай, идь наверх, жди меня, приду через минут.

…В этом все и дело, за это меня теперь и имеет моя совесть, думал Синиша, поднимаясь на второй этаж, подгоняемый волной новых угрызений: я боялся, что он все-таки оставит старика и пойдет со мной, будет мне обузой. Когда мне хорошо — он мне не нужен, а когда я в жопе — он единственный, кто мне помогает… Твою мать, я просто боялся, что из-за Тонино мне будет неудобно перед Селимом! Какое же я говно.

— Слу-ущ, у меня есь супер кассета, она уже в видаке, — покричал снизу хозяин дома. — Запускай ее на фиг, хочу узнать, щито ты о ней думащь.

Стол, ломящийся от вяленой мясной нарезки — все стопроцентно итальянское, промышленного производства, каждый кусочек блестит от долгого лежания в вакуумной упаковке, но все же какое-то домашнее, не такое, как у Смеральдичей, — привлек гораздо больше его внимания, чем видик и эта очень важная для Селима кассета. Он уже довольно давно перестал смотреть порно, чувствуя, что его больше нервирует неубедительная игра актеров, чем возбуждают собственно сцены полового акта. Причем игра не во время «сюжетной линии» и идиотских побочных историй, а во время самого секса. Однако сейчас, спустя почти три месяца великой суши, собственноручных совокуплений с собственными фантазиями и эякуляций в ночную вазу (иногда пустую, а иногда содержащую в себе пару сотен миллилитров жидкости), его в некотором роде возбудила возможность посмотреть пару минут в одиночестве порнушку. Лучше в одиночестве, чем под сочные, по-солдатски грубые комментарии Селима. Да и нужно как-то отвлечься от мыслей о Тонино и Тонино, молча сидящих перед телевизором в эту бог знает какую по счету однообразную новогоднюю ночь. Он взял в рот ломтик копченой шейки, положил себе кусочек сыра, налил бокал вина, взял пригоршню оливок, развалился на диване и включил видеомагнитофон.