Воспоминания (1915–1917). Том 3

Объявив нам резолюцию, штабс-капитан этот сказал, что нас отвезут в крепость, когда прибудут автомобили, и что у нас есть еще время, чтобы написать заявления на имя главнокомандующего, что он нам рекомендует сделать. Он казался очень озабоченным и старался нам помочь всеми силами; посоветовал нам в каком тоне надлежит написать это заявление. Впоследствии мы узнали, что относительно нас троих резолюция Антонова была краткая: «В крепость и расстрелять».

Эта резолюция и смутила так всех окружавших, т. к. они все видели, что с нами произошло недоразумение. Когда заявления нами были подписаны и сданы, то я разговорился с одним из офицеров – это был молодой юноша подпоручик пограничной стражи. Меня, как я помню, страшно поразила его одна фраза. Когда я ему стал говорить о том, что в прежнее время всегда возмущались, когда ни с того ни с сего лишали свободы, нарушая таким образом неприкосновенность личности, о которой всегда так усиленно проповедовали левые круги, он мне ответил: «Неприкосновенность – это предрассудок буржуазии». Я посмотрел на него удивленными глазами, но не продолжал разговора, находя это, после его слов, излишним.

Автомобиль подали только в 5 час. утра. Когда нас собрались везти, в комнату вошел приехавший из Могилева адъютант Крыленко, по приказанию которого нас привезли в Смольный. Надо было видеть, до чего он растерялся и сконфузился, увидев нас отправляемыми в крепость. Он пошел к телефону, хотел соединиться с Антоновым, но ничего из этого не вышло, тогда он стал уговаривать офицера не отправлять нас, оставить нас, говоря что он направил нас в Военно-революционный комитет только для удостоверения наших личностей и регистрации. Но офицер сказал, что не имеет права не исполнить приказа главнокомандующего и прибавил по адресу адъютанта Крыленко, что незачем было подымать всю эту историю.

Адъютант Крыленко, очевидно ознакомившийся с резолюцией Антонова, казался более взволнованным, чем мы, имел вид провинившегося мальчишки, который не знал, как выйти из созданного им же положения. Он старался нас успокоить, обещал исправить происшедшее недоразумение. На этом мы и расстались с ним.

Было подано два крытых автомобиля, в первый посадили Буйвида с Бонч-Богдановским и конвоем, во второй нас троих, с нами сел тот самый поручик, который так оригинально объяснил мне свое мнение по поводу неприкосновенности личности. Заняв место в автомобиле, он зажег электрическую лампочку, очевидно, чтобы легче за нами следить.

Прибытие в крепость в Алексеевский равелин

Быстро докатили нас до крепости и подвезли ко входу в равелин. Я старался угадать, куда нас поведут, последний раз я был в крепостных местах заключения менее трех лет назад в 1915 году, когда я осматривал эти исторические места – Алексеевский равелин и Трубецкой бастион – в качестве товарища министра, ведавшего Департаментом полиции (эти места заключения были в ведении Департамента).

В то время содержался в крепости только один арестованный, германский консул из Ковно[842], по обвинению в шпионстве. Он содержался в одной из камер в Трубецком бастионе. Теперь же, когда нас привезли, все было полно арестованными, так что нас не могли разместить, и временно, до очистки камеры, нас всех пятерых отвели в хорошо мне знакомую квартиру коменданта в большой зал, где мы устроились на стульях.

В 9 часов утра за нами пришли и повели через двор по направлению к Трубецкому бастиону. Но там нас только обыскали. Обыскивали матросы вполне корректно, деньги оставили, но не все, чтобы мы могли покупать в крепостной лавочке через сторожа продукты.

Обыскав, повели обратно через двор и поместили нас всех пятерых вместе в большой камере Алексеевского равелина, в которой стояло пять коек с соломенными матрацами и постельными принадлежностями. Камера на замок не закрывалась, но стоял часовой. Осмотревшись, мы обратили внимание на исписанные стены разными автографами, среди которых нашли подпись Гурко, бывшего главнокомандующего Западным фронтом с отметкой дат, когда он прибыл в камеру и когда выбыл, мы тоже расписались на стене, это было 22 ноября.

Настроение наше было весьма бодрое, мы не знали о лаконической резолюции Антонова и предполагали, что посидим мы недельку, другую и нас все же выпустят, т. к. придраться к нам нельзя было, мы никакого преступления не совершили, что касается Буйвида, то он был мрачен, я старался его успокоить.

Свидание с сестрой

Сторож, узнавший меня, был страшно поражен, увидев меня, это был очень милый, услужливый старик, мы послали его за разными закусками, хлебом и с удовольствием закусили и напились чаю, затем немного прикорнули, всю ночь ведь мы не спали.