Воспоминания

И потом Мама сказала, ей уже с детства было известно, что ее ждет исключительная судьба. В семье на нее взирали как на солнце. Это случилось так. Когда она родилась и ее принесли к королю[95], было уже темно. Но вдруг луч солнца осветил комнату. Король испугался. Кормилица тоже. Тогда Агинушка[96] (она была взята в качестве няни) сказала:

– Молитесь Богу, родилась царица!

Что это было, откуда взялось это солнце? Никто не знал. Говорили о северном сиянии. Никто ничего не понял. Это было чудо, так думает Мама.

Между прочим, должна сказать, что никогда не встречала людей, которые верили бы в чудеса и в чудесное так, как Папа и Мама. Мама – даже еще больше Папы. Обыкновенно Мама говорит мало, и если о чем-нибудь серьезном, то это так скучно и малоинтересно. Но когда Мама заговаривает о чудесах или о необычайном, она тотчас же преображается, почти горит. Папа заметил это тоже. Он говорит:

– Если бы ты не была царицей, то была бы пророчицей!

Мама смеется:

– Может быть, тогда бы меня больше почитали!

Папа говорит вот еще что:

– Когда Мама ночью начинает говорить о чудесном, тело ее горит, подушка горит. И вот тогда, – говорит он, – нет никого лучше нее. Никого. Все красавицы перед ней – труха.

Возможно.

Отозвали, не дают кончить. Эти два дня все кипит. Все говорят о Думе… Дума пугает всех. Особенно Папу.

Обращаюсь опять к рассказу Мамы.

– Я росла, – говорит она, – как царица…[97] только игра, и что серьезное еще не пришло. Но когда Лиза[98] уехала в Москву, мне было так страшно. Она выдумала, что солнце взойдет оттуда, и когда я приехала во дворец, и Гневная[99] там зашипела, как змея, и назвала меня Гессенская муха, и Ники не захотел меня сопровождать, я так рассердилась! И я решила пребольно ужалить. Гневная должна была узнать, что муха тоже может быть очень злой. А относительно Ники я подумала: «Не буду его любить, буду мучить!» И потом, знаешь, когда за мной приехали, я стала собираться в Россию уже со злобой царицы. И вот, перед отъездом, у меня вдруг появилось к Ники такое доброе и мягкое чувство. Это были Божьи солнечные лучи. Его надо было любить ради Бога…

В последние дни перед отбытием с царским поездом меня укладывали рано. Мне делали растирания: боялись припадка.

* * *

Мама заболела в возрасте 14 лет, когда у нее начались менструации. В это время у нее появляется сонливость. Она засыпает. Во время сна у нее делаются конвульсии, она бьется по несколько минут. Потом успокаивается и снова засыпает. Начинает говорить или петь – ужасающим образом. Ее лечили, и это прошло, но когда ей исполнилось 18 лет, приступы стали возобновляться, правда, редко: два-три раза в год.

Она уже заранее чувствовала приближение судорог. За несколько дней до отбытия царского поезда у нее случилась тошнота: так всегда начинались припадки. Агинушка сделала ей растирание, как всегда перед судорогами. Его надо было делать очень осторожно, так как оно могло подействовать усыпляюще. В тот день Мама легла ровно в одиннадцать часов и уснула тотчас же. Рядом с ней находилась Агинушка. И Маме приснился сон. Вот что она мне рассказала:

– Я видела сон. Как будто прибыла царская карета. Впереди я увидела белых лошадей, но очень маленьких, точно игрушечных. Это было забавно. Как повезут они карету? А на козлах – царь Николай. На нем длинная белая рубашка, на голове корона, сам разутый, а в руке золотой прут. Я спрашиваю, что это за наряд на царе? Мне говорят: так надо. А почему он сидит на козлах, а не рядом со мной? Потому что с этими лошадьми может справляться только он. Я засмеялась: ведь это же не лошади, а игрушки!.. А теперь начинается самое ужасное. Он стегнул лошадей, они понеслись, как птицы, бегут по улицам, давя людей. Я слышу хруст ломаемых костей. Вижу кровь. Кровь брызжет на меня, в лицо, на руки, я вся в крови. Меня бросает и швыряет во все стороны… Я кричу, прошу остановиться… Но царь продолжает размахивать золотым прутом. И лошади бегут, бегут!.. Мы очутились перед какой-то стеной. Мне говорят, что это Кремль. Хочу подняться – не могу. Вижу перед собой двух людей. Молодую женщину в черной вуали, опирающуюся на палку, и рядом с ней мужика, рябого, босого, в белой, как и царь, шелковой рубахе, со страшными глазами. Я кричу, зову, но никто ко мне не идет… Подошла только эта дама и помогла мне выйти из кареты. Я хочу идти, но чувствую, что мне трудно двинуться… Проснувшись, я долгое время не могла прийти в себя.

Царица боится этого сна и никому его не рассказывает.

Папе она рассказала его уже позднее, когда они остались наедине, и он очень разволновался. А мне Мама призналась: «Я рассказала тебе этот сон, потому что, когда увидела тебя на берегу Лебяжьего озера[100] в парке, тотчас же тебя узнала: ты была та дама, которую я видела во сне…»

Я записала и сон Мамы, и то, что она говорит; это не что иное, как собственное ее измышление. Дело в том, что до тех пор я не ходила с палкой[101].