Воспоминания

Накануне, когда меня с другими заключенными погнали за кипятком, я стояла, ожидая своей очереди. Огромный куб в темной комнате у лестницы день и ночь нагревала сторожиха, которая с малыми ребятами помещалась за перегородкой этого же помещения. Помню бледные лица этих ребятишек, которые поглядывали на заключенных, и среди них мальчика лет двенадцати, худенького, болезненного, который укачивал сестренку. «Идиот», – говорили коммунары. Помню, как я в порыве душевной муки и ожидания подошла к нему, приласкала, спросив: «Выпустят ли меня?» – веря, что Бог близок к детям и особенно к таким, которые по его воле «нищие духом». Он поднял на меня ясные глазки, сказав: «Если Бог простит – выпустят, если нет – не выпустят» – и стал напевать. Слова эти среди холода тюрьмы меня глубоко поразили: каждое слово в тюрьме переживаешь вообще очень глубоко. Но в эту минуту слова эти научили меня во всех случаях испытаний и горя во-первых просить прощения у Бога, и я все повторяла: «Господи, прости меня», стоя на коленях, когда все спали.

«Менабде – на волю, Вырубову – в Москву», – так крикнул начальник комиссаров, войдя к нам в камеру утром 7 октября. Ночью у меня сделалось сильное кровотечение; староста и доктор пробовали протестовать против распоряжения. «Если не идет, берите ее силой», – крикнул начальник. Вошли два солдата, схватили меня. Но я просила их оставить меня и, связав свой узелок, открыла маленькое Евангелие. Взгляд упал на 6-й стих 3-й главы от Луки: «И узрит всякая плоть спасение Божие». Луч надежды сверкнул в измученном сердце. Меня торопили, говорили, что сперва поведут на Шпалерную, потом в Вологду… Но я знала, куда меня вели. «Не можем же мы с ней возиться», – сказал комиссар старосте. В камере шумели, некоторые женщины кинулись прощаться, особенно же вопила староверка. В дверях я столкнулась с княгиней Белосельской (Базилевской), которая от меня отвернулась. Мы прошли все посты. Внизу маленький солдат сказал большому: «Не стоит тебе идти, я один отведу, видишь, она еле ходит, да и вообще все скоро будет кончено». И правда, я еле держалась на ногах, истекая кровью. Молодой солдат с радостью убежал.

Мы вышли на Невский: сияло солнце, было два часа дня. Сели в трамвай. Публика сочувственно посматривала на меня. Кто-то сказал: «Арестованная, куда везут?» «В Москву», – ответил солдат. «Не может быть, поезда туда не ходят со вчерашнего дня». Я увидела знакомую барышню и, сказав ей, что, вероятно, меня ведут на расстрел, передала ей один браслет, прося отдать матери. Мы вышли на Михайловской площади, чтобы переменить трамвай, и здесь случилось то, что читатель может назвать как хочет, но я называю чудом.

Трамвай, на который мы должны были пересесть, где-то задержался: мосты были разведены или по какой-либо другой причине, но трамвая не было, и большая толпа народа ожидала. Стояла и я со своим солдатом, но через несколько минут ему надоело ждать и, велев подождать одну минуточку, пока он посмотрит, где же наш трамвай, он отбежал направо. В эту минуту ко мне сначала подошел офицер Саперного полка, которому я когда-то помогла, спросил, узнаю ли я его, и, вынув пятьсот рублей, сунул мне в руку, говоря, что деньги мне могут пригодиться. Я сняла второй браслет и передала ему, сказав то же, что сказала барышне. В это время ко мне быстрыми шагами подошла одна из женщин, с которой я часто вместе молилась на Карповке, она была одной из домашних о. Иоанна Кронштадтского. «Не давайтесь в руки врагам, – сказала она, – идите, я молюсь. Батюшка отец Иоанн спасет вас». Меня точно кто-то толкнул: еле ковыляя, со своей палочкой, я пошла по Михайловской улице (узелок мой остался у солдата), напрягая последние силы и громко взывая: «Господи, спаси меня, батюшка отец Иоанн, спаси меня!»

Дошла до Невского – трамваев нет. Вбежать ли в часовню? Не смею. Перешла улицу и пошла по Перинной линии, оглядываясь. Вижу, солдат бежит за мной. Ну, думаю, кончено. Я прислонилась к дому, ожидая, но солдат, добежав, свернул. Был ли этот или другой, не знаю. Я пошла по Чернышеву переулку. Силы мои стали слабеть, мне казалось, что еще немножко – и упаду. Шапочка с головы свалилась, волосы упали, прохожие оглядывались на меня, вероятно, принимая за безумную.

Я дошла до Загородного, на углу стоял извозчик. Я подбежала к нему, но он покачал головой: «Занят». Тогда я показала ему пятисотрублевую бумажку, которую держала в левой руке. «Садись», – крикнул он. Я дала адрес друзей за Петроградом. Умоляла ехать скорей, так как у меня умирает мать, а сама я из больницы. Спустя вечность мы подъехали к калитке их дома. Я позвонила и свалилась в глубоком обмороке… Когда пришла в себя, вся милая семья была около меня; я рассказала в двух словах, что со мной случилось, умоляя дать знать матери. Дворник их вызвался свезти от меня записку, что я жива и здорова и спасена, но чтобы она не искала меня, так как за ней будут следить.