Воспоминания

Вспоминая то жаркое и душное лето 1926 года, я не питаю неуместных иллюзий о мотивах, которые привели Крюгера и Лёвенштейна в мою скромную парижскую квартиру. Наверное, оба испытывали ко мне благодарность за то, что я, сам того не желая, стал посредником между ними. Им хотелось вести себя вежливо и поддерживать обман. И все же, вспоминая ясные глаза и симпатичное лицо Крюгера, я думаю, что, по крайней мере, он не совсем притворялся заинтересованным.

Скандинавы во многом напоминают русских; и те и другие скрывают под маской цинизма подлинно духовный пыл, и их нежелание принять факты, не доказанные наукой, свидетельствует лишь об их глубоко укоренившейся жажде к подлинным знаниям.

Если бы не Лёвенштейн, нам, возможно, удалось бы получить «результаты», но он приехал для того, чтобы посмеяться. Он без конца спрашивал, согласится ли «дух покойного Карнеги» подсказать ему, есть ли будущее у сталелитейной промышленности. Наконец я понял, что ничего не выйдет, и остаток вечера мы обсуждали политическое положение в Европе. Насколько я помню, оба моих гостя придерживались мнения, что ключ к мировой стабильности лежит в союзе Франции и Германии. Ни один из них не предсказывал кризиса в Америке, до которого, правда, оставалось еще три года. Если бы человек со стороны послушал разговор Крюгера и Лёвенштейна, он был бы немного разочарован в своих ожиданиях. Они говорили в стиле, принятом в 1920-х годах, и не видели теней на горизонте.

Когда я видел Крюгера в последний раз, весной 1930 года в Нью-Йорке, я вспомнил его оптимистические речи и спросил, как человек, обладавший столь огромным опытом, мог не догадываться о приближении краха.

– Я по-прежнему оптимист, – убежденно ответил он. – Да, сейчас мы переживаем кризис, но еще доживем до большего процветания. Я никогда не был биржевым маклером, как наш друг Лёвенштейн, и поэтому отказываюсь подчиняться этому истерическому рынку.

Лёвенштейн погиб, потому что попытался подменить коварство азартного игрока самонадеянностью строителя. Он мог бы продержаться еще год-другой, но в конце концов случилось бы то же самое – прыжок из самолета или пуля в голову… Он и ему подобные никогда не выигрывают.

С Крюгером мы тоже больше не встречались. Не скрою: вплоть до той мартовской субботы в Париже, когда вечерние газеты напечатали новость о его самоубийстве, я продолжал думать, что нашему перевернутому с ног на голову миру очень повезло, потому что среди нас живет человек калибра Ивара Крюгера. Кстати, даже сегодня, несмотря на все сенсационные разоблачения и поразительные открытия, я отказываюсь верить в то, что он был всего лишь мошенником. Он был жертвой – возможно. Козлом отпущения – вероятно. Но не мошенником.

Крюгер пережил Лёвенштейна на три года и восемь месяцев; должно быть, то, чему он стал свидетелем, заставило его пожалеть, что он так долго ждал. Его конкурент-бельгиец по крайней мере мог утешаться одним: независимо от того, выпрыгнул он сам из самолета в июле 1928 года или его труп выбросили в Ла-Манш убийцы – расследование Скотленд-Ярда показало, что требовалось три великана, чтобы во время полета открыть дверь в «фоккере» Лёвенштейна – он едва не достиг своей цели номер один! Правда, он выиграл Парижский стипльчез, а не Эпсомское дерби, но он все же услышал, как толпа приветствует чемпиона, пусть даже ему пришлось купить коня-победителя у бывшего владельца накануне скачек по фантастической цене. Думаю, он радовался, хотя вместо короля его приветствовал президент Французской Республики. Коня звали Магеллан, а состязания проходили в Отёйе 15 июня 1928 года. Тогда президентом Соединенных Штатов был Калвин Кулидж, а «Дженерал моторс» только что «побил рекорд всех времен».

Глава X История двух сестер

Они обе дожили до восьмидесяти лет.

Со смертью старшей из них хоронили старую Англию. Три года спустя, когда скончалась младшая, исчезли последние представители имперской России.

Обе они и по праву рождения, и по характеру были датчанками, но, если бы кто-то назвал их датчанками в лицо, они бы смертельно обиделись. Александра была британкой, больше британкой, чем «Юнион Джек». Мария была русской, более русской, чем московские колокола. Способность датских принцесс приспосабливаться практически безгранична.

Я не могу думать о них по отдельности. Всякий раз, как меня спрашивали: «Как поживает ваша теща?», я почти механически отвечал:

– Хорошо, она только что получила замечательное письмо от сестры.

И лишь в самом конце, в тот день, когда я увидел ее в гробу в Копенгагенском соборе, до меня дошло, что моей бедной теще никогда не было «хорошо» и что три с лишним тысячи писем, полученные ею от ее английской сестры – по одному в неделю, на протяжении шестидесяти с лишним лет, – три с лишним тысячи раз напоминали ей о резком различии между двумя империями.