Воспоминания

Потом он переехал в Загорск и, доживая там жизнь, писал "Тени прошлого", воспоминания о встречах на своем большом пути. Там было много о его прежних соратниках по революции, но была глава, посвященная и моему отцу (в опубликованную книгу "Воспоминания" Л. Тихомирова (М.-Л. 1927) очерк об о. Иосифе Фуделе включен не был. - В.П.), с такой характерной для вечно недовольного собой Льва Александровича припиской на полях: "Этот очерк никуда не годится и представляет только материал...".

Он в это последнее время жизни в Загорске, конечно, больше жил в тенях прошлого. Этим объясняется то, что он не сближался с жившими тогда таи же Флоренским, Мансуровым [1], Розановым, Дурылиным и часто туда приезжавшим Новоселовым [2]. Флоренский ему казался каким-то модернистом. Не любил он и не понимал не только новые течения религиозно-философской мысли, но и искусство эпохи перелома, воспринимая его тоже только как "декадентство". Помню, как он с возмущением говорит, цитируя чьи-то стихи: "Вы только подумайте! Это называется поэзия:

Ходит месяц обнаженный

Пред лазоревой луной..."

(неточная цитата из стих. Валерия Брюсова "Творчество", 1895. - В.П.)

Не бывал он, еще живя в Москве, и в Религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева в Мертвом переулке. Во всем этом он оставался где-то в 80-х годах XIX века, неся свой трезвый подвиг мысли. Но тем более поэтому ценно, что именно он написал еще в 1906-1907 годах эту удивительную по религиозной актуальности и нужности статью "О семи апокалипсических Церквах", в образе которых апостолом дано как бы начертание истории Вселенской Церкви. Я знаю, как высоко ценят эту статью многие люди и в наши дни. (Она была напечатана в журнале Московской духовной академии "Христианин" в 1907 году.).

Над темой Апокалипсиса он работал и в последние годы жизни в Загорске, написав "Апокалипсическую повесть", в которой весь сюжет художественного произведения, в том числе взаимоотношения мужчины и женщины, был дан на фоне последних лет жизни мира. Я помню из всего только имя женщины Лидия и ту обстановку, в которой происходило чтение. Мы сидели в столовой, угощением были какие-то не очень сдобные лепешки и суррогатный чай без сахара. Лев Александрович почему-то пил его с солью. Керосина тоже не было (это был 1918 год), и горели две маленькие самодельные коптилки, освещая на столе больше всего рукопись.

Апокалипсис был не только в повести про Лидию, но уже и в комнате.

В том Религиозно-философском обществе, которое мало интересовало Льва Александровича, я был первый раз в декабре 1916 года. Это был третий год первой мировой войны.

Заседание было посвящено двадцатипятилетию со дня смерти К. Леонтьева. С ним было много предварительных огорчений, как я понял из разговоров отца. Московский градоначальник публичное и открытое празднование юбилея запретил - Леонтьев и в 1916 году казался подозрительным, - в университете тоже ничего не вышло, и вот все ограничилось скромным собранием в соловьевском Обществе.

Первый доклад читал мой отец об отношениях Соловьева с Леонтьевым, а второй читал С.Н. Булгаков, читал так же страстно, как всегда он и мыслил и говорил. Помню, что он искал какого-то "выхода" из совершенно, конечно, чуждого ему Леонтьева, и при этом искал не для себя, а как бы для самого Леонтьева, искал в нем какой-то религиозной правды.

Мышление Леонтьева, имея весьма много ценного в своей негативной части, в своей критике современного прогресса, было в своей положительной части какой-то "дорогой в никуда -. Истина его мышления - в констатации конца европейской мещанской демократии и цивилизации, но, оставив эту истину в одиночестве, не найдя от нее путей в историческое будущее человека, он из самой этой истины сделал какой-то тупик и мышления и жизни. И вот Булгаков без гнева, но .страстно разламывал воздвигнутый тупик, вырывался на свободу неумирающей мысли и жизни христианства. Умирает европейская цивилизация, но вечно живет спасенный Христом человек, созидая свою историю - и в катакомбах и на просторах мира.

Заседания Религиозно-философского общества были, наверное, часто бесплодны и наивны, и я понимаю, почему Тихомиров их не признавал. Но даже я, несмотря на свою молодость, успел присутствовать на таких докладах, которые запомнились навсегда. Один из них читал Вяч. Иванов, "О границах искусства", - о том, что оно не безгранично и не всесильно, как это иногда думают даже и верующие люди. Сила доклада была в том, что его читал настоящий художник слова, поэт и философ. В. Иванов был во многом родствен Флоренскому, их объединяла какая-то онтологичность мышления и еще, может быть, общая "предыстория" их христианства: древняя Греция и Восток п своем ожидании Нового завета. У него была книга под названием "По звездам", и в моей памяти он сохранился как волхв евангельского рассказа, медленно на верблюдице приближающийся к тому месту, где лежал младенец спеленатый в яслях.