Воспоминания

Духовенства на этих заседаниях Религиозно-философского общества я что-то не помню, но рассказывали, что в таком же обществе, но в Петербурге, бывало много священников. Москва продолжала быть твердыней так называемого филаретовского духовенства, в общем безмятежно спящего в своих приходах.

Заседания московского Общества происходили в доме М.К. Морозовой в Мертвом переулке (теперь улица Островского). За столом президиума обычно сидели: председатель общества Г. А. Рачинский, С.Н. Булгаков, Н.А. Бердяев. Е.Н. Трубецкой, "православный софианец", по определению Вл. Лосского, и С.Н. Дурылин (секретарь). Рачинский был широко образованный и широко мыслящий человек, знавший, говорят, наизусть в подлиннике всего "Фауста", умевший объединять трудно объединяемое и премудро сглаживать ненужные углы. Печатная работа у него была, кажется, всего одна - "Об японской поэзии", но его опыт и философско-литературные знания, так же как прекрасный характер, делали его незаменимым в качестве председателя. Он очень уважал моего отца, и я помню его фигуру с седой. коротко остриженной головой на чтении Великого покаянного канона в Николо-Плотниковском храме на первой неделе Великого поста. На этих чтениях я помню также фигуры Нестерова, С.А. Котляревского и даже один раз Бердяева.

Однажды, на первый день Пасхи в 1917 или 1918 году, одна знакомая девушка предложила мне и своей подруге пойти поздравить Рачинского. Пасха была поздняя, день был безоблачный. Мы прошли длинный Трубниковский переулок, вышли через проходной двор в конце его, мимо церкви, на Кудринскую площадь (теперь площадь Восстания) и в начале Садовой повернули куда-то влево, к Грузинам, уже не по оформленной улице, а мимо каких-то многочисленных небольших домов, занимавших среди молодой травы и уже распускающихся деревьев громадное пространство какого-то вольного поселка. Шел первый или второй год революции, но Москва точно по какой-то инерции еще жила прежним бытом: в ее небо со всех сторон ее "сорока сороков" бесконечно легко и радостно поднимался пасхальный звон. Это было точно уже неземное откровение великого земного города, часы и минуты точно уже единого и уже святого Града и христианского торжества. "Вниди и ты, грешный город, в радость Господа твоего, в его Непобедимую победу".

С.Н. Булгакова много раз я встречал и в 1916 и в 1917 годах. Помню его летом семнадцатого года в вестибюле Московского епархиального дома в Лиховом переулке, пытающегося в перерыве заседаний епархиального съезда как-то утихомирить и образумить группу бунтующих и кричащих псаломщиков, будущих живоцерковников. Я помню лицо Сергея Николаевича, когда он вдруг осознал, что -никакой логикой тут не осилишь, что тут просто бунт неверия в Церковь. На этом съезде тогда происходили очень ответственные выборы московского митрополита из двух кандидатов: Тихона, архиепископа Литовского, и А.Д. Самарина [4]. Помню Булгакова, отвергающего проект наименования нового церковного журнала после закрытия всех прежних в том же семнадцатом году, - "Святая Русь". "Нельзя профанировать святое имя", - сказал Сергей Николаевич, и журнал был назван "Возрождение". Вышло его только несколько номеров. В номере третьем, кроме статьи С.Н. Дурылина о церковном возрождении и статьи "Филадельфийская церковь", была помещена статья Сергея Сидорова "Обыденные храмы в древней Руси" с фотографией храма, сделанной Н.С. Чернышевым. Сидоров - это будущий отец Сергий, до сих пор многими людьми с любовью воспоминаемый священник, а о Н.С. Чернышеве я еще буду говорить дальше.

Журнал не случайно назвали "Возрождение". Некоторые современные православные из молодых и недавно пришедших в церковь, видя в нем зло греха и неверия, не знают или не хотят знать, что это зло родилось не сейчас, что оно есть зло древнее, жившее внутри церковных стен уже с Тайной вечери. Поэтому, отвергая "живоцерковничество" как перенесение в Церковь идеи и методов революции, и Булгаков, и Флоренский, и Свенцицкий, и Дурылин, и Новоселов, и все другие церковные деятели и мыслители того времени одновременно ждали для Церкви возрождения в жизни истинной духовности, в освобождении от государственного и бытового обмирщения и формализма. Все они тогда ждали наступления эпохи духоносной "Филадельфийской Церкви" после окончания своей "Сардийской" церковной эпохи, о которой в Апокалипсисе сказано: "Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв". Имя этой мертвенности - замена внешностью внутреннего духовного бытия, то есть все то же обмирщение.

Помню Булгакова, колеблющегося вместе с Новоселовым и В.А. Кожевниковым [5] над вопросом: издавать или нет рукописи Анны Шмидт [6], загадочного русского мистика конца XIX века, не то больной, не то истинной пророчицы ("о године свершения"), как-то связанной с Вл. Соловьевым, который, кажется, провожал ее гроб до могилы.