Воспоминания

Второй эпизод, который я хорошо помню, это посещение Таврической выставки. Стройная красота самого здания осталась у меня в памяти с тех пор. Великолепные большие полотна Боровиковского чувствовали себя в этом дворце как дома. Самое сильное впечатление от выставки — это портрет Павла I в мальтийской короне, надетой набекрень, в долматике и мантии и «Заседание Звездной палаты» Репина. Затрудняюсь сказать, почему именно эти два полотна произвели на меня наибольшее впечатление — быть может, по своей внутренней сущности и большой экспрессии. Я тогда сравнительно мало знал о Павле I, но этот портрет заставил меня подумать, что этот человек — царь, то есть личность необыкновенная, резко отличающаяся ото всех других людей. Это ясно выражено в портрете — карикатурность и истерия дошли до меня после. Лишь впоследствии я понял, что Боровиковский, воспитанный на медлительной величавости екатерининского века, не мог иначе видеть ее искалеченного сына. «Звездная палата» произвела на меня гнетущее и мрачное впечатление. Мне казалось, что вот все эти важные старики собрались в каком-то подвале (убей меня Бог, не знаю, почему зал показался мне подвалом) и там пишут страшные законы, которые касаются всех нас и за несоблюдение которых люди идут под суд и на каторгу, а где-то сзади сидит маленький беспомощный царь.

Третьим эпизодом, не выветрившимся из моей памяти, был обед (чуть ли не в день отъезда) на Стрелке. После катанья на Островах мы обедали на каком-то балконе над речкой. За обедом был кто-то посторонний, кажется, А. Е. Молчанов, муж М. Г. Савиной, имевшей дела с отцом, как по музею, так и по Театральному обществу. С Петербурга началось и мое воспитание отцом. Обращая мое внимание на тот или иной памятник, или исторический дом, или место, он двумя-тремя словами умел меня в них заинтересовать, никогда не договаривая всего. Это возбуждало мой интерес и заставляло впоследствии искать в книгах недоговоренное. Лучшего метода заставить читать трудно было изобрести.

Из Петербурга наш путь лежал прямо в Париж — очевидно, отец не хотел возобновлять в памяти матери недавние ее впечатления от Берлина, связанные с грустными воспоминаниями. Мы ехали в купе международного вагона одни с немногочисленными вещами — налегке. Среди этих портативных вещей имелась корзина отца с его личными пожитками и чемоданчиком с закуской. Отец не был поклонником вагонов-ресторанов — он предпочитал удобно расположиться в своем отделении вагона и не торопясь закусить в свое удовольствие любимыми вещами. Из корзинки извлекались фляжка с водкой, бутылка красного вина, выдержанная, то есть доведенная почти до одеревенения, копченая колбаса, яйца, икра, жареная курица, конфеты и прочее. Все это аккуратно раскладывалось на одном из диванов, а на другом располагались мы, и начинался пир горой. По окончании все убиралось, и отец распоковывал свою корзину, которая оказывалась набитая битком полученными за несколько месяцев, но не прочитанными газетами и романами авантюрно-историчесого содержания. В периоды отдыха он не признавал иного чтения. Отец ложился на освободившийся диван и погружался в чтение до тех пор, пока снова не разыгрывался аппетит. Так длился первый этап нашего пути.

В «столицу мира» мы прибыли рано утром и остановились в старомодном «Hotel du Louvre» в конце Avenue de LОрёга. Эта гостиница, неудобная и малокомфортабельная, напоминала моим родителям их свадебную поездку. Буйный, искрометный, легкомысленный Париж очаровал и покорил меня своим обаянием с первого знакомства.

Приведя себя в порядок в гостинице, мы сейчас же отправились завтракать в кафе на boulevard des Italiens. Меня ошеломила и оглушила парижская толпа. Сколь она разнилась от серьезной и чопорной толпы петербургской!

Мы сели за столик, стоявший прямо на тротуаре, и во все время, как мы пили и ели, мимо нас шумно сновали люди, как зарезанные орали продавцы газет, с веселыми прибаутками появлялись продавцы различной забавной пустяковины или бродячие артисты эстрады. И все это было так весело, беззаботно и общительно преподнесено, что невольно располагало к себе и вызывало добродушную улыбку. В проходящей мимо толпе мелькали разодетые по последней моде мужчины и женщины, франтоватые кавалеристы, сказочные арабские стрелки в своих бурнусах 2* и тюрбанах, крас-ноштанные зуавы 3* в фесках и монументальные национальные гвардейцы в медных латах и касках с конскими хвостами. Когда же спустился вечер и бульвар загорелся тысячами разноцветных мелькающих огней магазинных вывесок и реклам, я совершенно ошалел. Мне хотелось все видеть, везде побывать.