Воспоминания

— Разве так можно, — выговаривал отец, — ты так мне всю обедню испортишь. Антиквар сразу поймет, чем мы интересуемся, и заломит втридорога. Если ты что увидишь, то постарайся привлечь мое внимание как-нибудь незаметно. А остальное я уж сам сделаю.

В последующих заграничных поездках, когда я стал старше, отец уже посылал меня обычно без себя предварительно «вынюхивать», в качестве разведчика.

Отец терпеть не мог фешенебельных антикваров, торговавших на шикарных улицах в богатых магазинах, — к ним он заходил лишь по обязанности. Зато он бывал в восторге, когда натыкался на захудалого антиквара — любителя старины. С таким он немедленно заводил дружбу. Помню, как в эту поездку мы натолкнулись на какого-то старого бывшего шкипера, державшего маленькую антикварную лавчонку. После короткого объяснения па своем ломаном французском языке отец был уже с ним в дружбе. К концу посещения магазина, где, кстати, ничего интересного не было обнаружено, мы уже очутились в задней комнате, где кроме предложенного кофе нам дана была возможность обозреть личные коллекции хозяина, вывезенные им с островов далекой Океании. В конечном итоге отец за гроши сделался обладателем целого ряда чрезвычайно редких музыкальных инструментов диких племен, а также и ряда абсолютно ему не нужных вещей. Когда его впоследствии спрашивали, зачем он все это накупил, он отвечал:

— Да уж больно человек приятный продавал.

В следующую нашу поездку в Париж отец был искренно расстроен, когда нашел торговлю своего минутного приятеля закрытой и узнал от соседей, что он умер.

Сделав краткий перерыв на обед, мы продолжили свой обход до закрытия магазинов. Такие экскурсии повторялись несколько дней кряду, перемежаясь с вылазками в книжные лавки, где, кроме книг но театру, отец выискивал политические карикатуры на Россию. Иногда он покупал полные горы журналов, чтобы вырвать из них лишь несколько листов, касающихся России. С таким же рвением он закупал и открытки с политическими карикатурами, а в то время, в конце японской войны и в начале революции 1905 года, заграница была ими наводнена. Изредка мы посещали музеи и художественные магазины.

От посещения Лувра в моей памяти осталась невероятная усталость ног, сумбур в голове и Венера Милосская на фоне синего бархата. Люксембургский музей я помню меньше, чем дворцовый сад при нем, чуть тронутый тогда первым дыханием осени. Впрочем, как-то врезалось в памяти впечатление, оставленное англичанами Уистлером и Соржентом.

Мы пробыли в Париже тогда недели две, а затем направились на юг в Биарриц, где мать хотела покупаться в океане. Прибыли мы в этот курорт к вечеру, и все поиски свободной комнаты в гостиницах оказались тщетными. Курорт был переполнен. Отец нервничал и ругался, а мы с матерью, усталые от дороги, были в отчаянии. В безнадежном настроении мы брели по улице к очередному не обследованному нами отелю, число которых делалось все меньше. Вдруг на углу какой-то улицы мы столкнулись с шикарно одетым мужчиной в пенсне, с тщательно расчесанными холеными короткими бакенбардами. Он радостно поздоровался с моими родителями, которые поведали ему свои злоключения.

— Устроить вас в отель? Нет ничего проще, — сказал господин и, оживленно разговаривая, повел нас за собой.

Это был Вас. Ив. Немирович-Данченко. Он сдержал свое слово, и через полчаса мы имели уже комнату в самом шикарном отеле Биаррица, на берегу океана, в бывшем дворце Наполеона III. Нам сдали спальню злополучного императора с огромнейшим парадбеттом под балдахином, с императорскими орлами и инициалами. Разумеется, что мы спали на этой постели втроем, так как, несмотря на это, на ней еще оставалось место человек на семь.

На другой день мы устроились уже в другом отеле, так как платить за номер по триста франков в сутки, то есть почти но сто рублей золотом, было более чем безрассудно, да и обременительно.

В Биаррице мы вели спокойный образ жизни. Там не было ни антикваров, ни музеев, ни магазинов, которые можно было бы посещать. Обычно утром, после завтрака мать шла купаться в океан, а мы с отцом отправлялись на «рыбную ловлю», то есть к тому берегу, который очищал утренний отлив и который был весь изрыт ямами в скалистом дне. В этих кратковременных озерках во множестве оставалась всякая морская живность, которую я вылавливал либо сачком, либо удочкой. Приходилось для удобства снимать ботинки и чулки и влезать в воду. Отец обычно наблюдал эту картину, но иногда, увлекшись моим времяпрепровождением, нимало не смущаясь и к великому удовольствию окружающих, сам снимал ботинки и носки и, закатав брюки, лез в воду, чтобы принять участие в ловле самолично. '