Воспоминания

Весною 1906 года моя покойная жена, с которой я прожил 20 с лишком лет в полном согласии и любви, уехала в Берлин, чтобы (спасти и) помочь одной молодой девушке, которая должна была стать матерью. За это время я особенно много времени уделял работе с этой ученицей над анализом музыкального творчества. Интерес мой к анализу возрастал с каждым днем, и так как он неразрывно связан был с тою, с которой мне приходилось работать, то между нами установились более чем дружеские отношения. Предохранительным клапаном в наших отношениях, державшим их все время на самой целомудренной высоте, была “идея”, во имя которой мы работали. Упиваясь красотою музыкального содержания Шуберта, Бетховена, Моцарта и других композиторов, над произведениями которых мы работали, и чувствуя, как вся эта красота, наполняя наши сердца, самым благотворным образом влияет на наши отношения, я нисколько не опасался установившейся близости и не придавал ей значения. Наоборот, во всем переживаемом, связанном с весною, с парком Петровско — Разумовским, было так много поэтически — прекрасного, что я полностью пережил все и чувствовал, как во мне растет что — то новое, свежее, бодрое и хорошее. Предыдущие годы, установившие определенные формы деятельности, вносили в жизнь некоторый шаблон и рутину. А тут нахлынуло что — то новое, свежее, какое — то высокое и настоящее служение искусству, и я весь отдался охватившему меня новому чувству.

Летом, когда вернулась моя жена, мы поселились на 34‑й в[ерсте] по Брестской ж[елезной] д[ороге], в имении “Жаворонки”, и я продолжал интересующую меня работу. В это время были моменты исключительных душевных переживаний, связанные с природой, восходом солнца или ярким солнечных днем, которые, по — видимому, начинали тревожить моих близких. Я утверждаю, не обманывая себя, что при всем этом у меня не примешивалось увлечение женщиной, а было это какое — то сложное чувство чего — то нового, яркого, глубокого, связанного с любимым искусством и поклонением прекрасного существа. Я тогда вырос, помолодел и чувствовал, что могу еще много — много сделать. Все это наполняло меня признательностью к существу, возбудившему во мне такое яркое переживание. Конечно, это вносило незаметно что — то отрицательное в мою семейную жизнь, хотя ничем, положительно ничем не были нарушены мои отношения к жене и детям. Под влиянием высоких и возвышенных чувств и мыслей, охвативших меня, я пришел к заключению, что, будучи отцом взрослых детей, я должен отказаться от супружеских обязанностей. А это могло навести на подозрительные размышления. В середине лета моя ученица уехала. Она была у нас в деревне, чтобы проститься. Ненастный, дождливый день нагонял тоску, и я неожиданно для себя, провожая ее, залился слезами. Если бы мне за десять минут до этого сказали, что я буду плакать, провожая ее, то я бы удивился…

В августе я уехал на родину Бетховена, в Бонн. Перед этим я по приглашению Высоцкого приехал к ним, в Остендэ, надеясь на свободе поговорить о осуществлении Бетховенской академии. Я остановился в одном из лучших отелей, где получил рядом с Высоцкими прекрасную комнату. Роскошный ресторан, куда надо было являться к обеду во фраке, и вся роскошь Остендэ с его “Казино”, где во время игры знаменитого Исайэ или Карузо в игорном зале шла азартная игра, кончавшаяся иногда самоубийством, так не вязалась с моим тогдашним настроением, что я не выдержал и через неделю бежал от гостеприимства удивленных хозяев. За эту неделю я два раза съездил в Брюссель, где виделся с моей ученицей. Вместе мы доехали до Кельна, где в соборе, наслаждаясь в тихий полдень тишиной и красотой расписных стекол, неожиданно были мы поражены величественно прозвучавшей 1‑й прелюдией Баха, сыгранной монахом — органистом…

Наконец я попал в Бонн и поселился на берегу Рейна. В полном одиночестве прожил я некоторое время, посещая домик Бетховена и знакомясь со всеми подробностями его жизни. Бывал я и на кладбище на могиле Шумана. Эта неделя, проведенная в безмолвном обществе Бетховена и Шумана, дала мне очень много. На обратном пути в Россию мы провели еще несколько дней в Эйзенахе, родине Баха, Лейпциге, знаменитом музыкальном центре, и, наконец, в Берлине. В каждом из этих городов пришлось много пережить. В Эйзенахе мы почти не спали, с раннего утра осматривая все касающееся Баха и Лютера. В Лейпциге мы вместе осматривали знаменитую статую Клингера “Бетховен”, посетили Гевандхаус, полный воспоминаний о Мендельсоне, и Томас — Кирхе, где жил, работал и умер И. С. — Бах, вместе были на опере Штрауса “Саломея”[370], и я переживал немало таких часов, которые немцы называют “блауе штундэ”[371]. Наконец, в Берлине посетили мы могилу Мендельсона. В этом прозаическом мало поэтичном городе сразу надвинулось что — то прозаическое