Воспоминания

[…][372] семье. Жена моя, с которой мы так много пережили и прожили, почувствовала постороннее и, главное, женское влияние. Мы продолжали усиленно работать. Я мало спал и много времени отдавал анализу музыкальных произведений. Отношения с ученицей становились все тесней и тесней. Нас связывала общая работа и “идея”, которая неопределенно рисовалась в нашем воображении, как нечто способное улучшить и осчастливить человеческую жизнь через звук. Слово не достигает цели. Знать, как нам жить и действовать, дело умственное, говорит английский философ, а действовать и поступать — результат чувства. Музыка, звуки должны очистить нашу жизнь от всей ее скверны, и эта вера заставила меня пренебречь многолетними установившимися отношениями и находить в себе силу и настойчивость. Когда оказалось невозможным работать дома, я перенес занятия к ученице. Рано утром, зимою, когда еще было темно, я уходил на работу.

[…][373] Давно лелеемые мечты о Палестине все более и более захватывали меня. В середине апреля 1907 года я вместе с моей женой поехал к своим родителям. Отец ехал со мною. Через несколько дней мы сели на небольшой пароход в Севастополе. В первый раз в жизни я покидал семью с чувством какой — то полной неизвестности, когда и через сколько времени я вернусь. Я видел и чувствовал страдания жены и ничем не мог их облегчить. Сам я невыносимо страдал и испытывал чувство человека, попавшего в морскую пучину и предоставленного самому себе. Сильное душевное напряжение делало меня необычайно восприимчивым ко всем впечатлениям окружающей жизни. Я был как натянутая струна…

Медленно отчаливал пароход, все увеличивая расстояние, отделяющее нас от пристани, на которой стояла скорбная, полная тоски и грусти фигура провожавшей меня жены. Я переживал такое душевное состояние, что ничего не имел бы против, если пароход пошел бы ко дну. Пусто и одиноко было на душе.

Как только пароход вышел из рейда, где было довольно спокойно, его начало покачивать. Несмотря на апрельское солнце, прохладный, свежий ветер заставил одеться потеплее. Я уселся, потом улегся на палубе и до позднего вечера не двигался с места. Чего — чего не передумал я за это время. Отец, который никогда не страдал от качки, несколько раз приходил ко мне, принося еду. Он с деликатностью относился к моему душевному состоянию, не нарушая его ничем. Помню, как в сумерках молодой татарин прошел по палубе, насвистывая какой — то чрезвычайно решительный и энергичный мотив, который мне в этой обстановке очень понравился. Через несколько дней я услыхал тот же мотив на пароходе из Константинополя в Александрию, где его играл [небольшой] оркестр. А еще позже его напевал извозчик, который вез нас к Мертвому морю. Это был — Матчиш. Когда я много времени спустя рассказывал этот эпизод профессору] Самойлову, то он прибавил, что, совершая путешествие через Швецию, Норвегию в Америку, он всюду слышал этот мотив. Вот популярность.

[Босфор]. Поздно вечером я спустился в каюту, крепко заснул и утром проснулся от полной тишины и покоя. Надо быть большим поэтом, чтобы передать красоту этого дивного уголка. Тихо двигается пароход по проливу, и вы можете наслаждаться красотой и оригинальностью берегов. Необычайные постройки, виллы, минареты, масса зелени и яркое солнце заставили меня на время забыть свое душевное настроение. С глубоким интересом наблюдал я открывавшуюся взорам дивную картину красивой природы. Красота эта, как целительный бальзам, смягчала внутренние страдания.

Наконец мы в Константинополе. Нас на лодке встречает друг нашего детства, вместе о нами выросший Моисей Нахимзон. С глубоким сыновним почтением отнесся он к отцу моему, которого он не видел лет 20, и задушевно — братски ко мне. Благодаря ему мы скоро отделались от турецкой Таможни при осмотре вещей. Могучим средством явился бакшиш, т. е. “на чай”. Но все же для видимости таможенные чиновники настояли на том, чтобы открыть корзину, в которой была наша провизия. Оказалось, что отец потерял ключик, и пришлось, к моей досаде, ломать замок. Позже это сослужило мне хорошую службу.