Своей жизнью и деятельностью братья Рубинштейн как бы осуществляли эти высокие требования, которы[е] мы предъявляем к “учителю”. Оба — гениальные артисты, чуткие ко всему прекрасному, они вносили в свою игру ту простоту и естественность, которые являются тайной великих исполнителей и результатом их проникновения в глубину музыкального искусства. Способность с первых же звуков переселить [перенести]
слушателя [в] ту особую атмосферу, которая связана с поэтическим смыслом и духом [исполняемого] произведения, способность держать слушателя под магнетическим обаянием d тече пне осей во время своей игры и надолго оставлять в его душе глубокий след — этой способностью обладали братья Рубинштейн в высшей степени. Тайну своего исполнения они стремились передать своим ученикам, в которых они видели продолжателей своих традиций. Самоотверженно и бескорыстно работали они на поприще искусства и предъявляли высокие требования тем, с кем имели дело. Музыка — в их глазах — ни в коем случае не должна была превратиться только лишь в профессию; она должна была всегда оставаться призванием, для осуществления которого каждый музыкант должен стать всесторонне образованным человеком и цельной этической личностью. Антон Рубинштейн был требовательнее своего брата. Он знал, что “искусство не выносит ничего приблизительного”, и добивался во всем стремился к совершенству. В классе, на эстраде или в домашней обстановке вокруг него создавалась атмосфера благоговейного отношения к искусству. Как художник и человек, он оказывал на всех, кто приходил с ним в соприкосновение, [углубляющее], облагораживающее и преображающее влияние. Заветы Рубинштейна, которые воплотились в его личности и художественной деятельности, должны лечь в основу нашей музыкальной работы в Палестине. Недаром во время одной из моих бесед с Губерманом, когда мы оба мечтали о создании Высшей музыкальной школы в Палестине, [заветы] Антона Рубинштейна его личность служили для нас и его уче ников нам путеводной звездой.[Отрывок № 2]
[…][214]
Его многозначительная речь, краткая, ясная и образная, его литературные опыты, блещущие искрами философского ума, наконец, его обаятельные личные качества — все носит на себе печать того, что так верно выражено словами поэта: “Прекрасное должно быть величаво…”[215]Да, величаво прошел он свой жизненный путь, величавый лежит он перед нами в гробу, увенчанный лаврами всего мира, спокойный, нравственно удовлетворенный по отношению к своей родине, так как он мог еще при жизни видеть, что благодаря его трудам музыкальное искусство в России приобрело значение государственное. Пусть же все, кому сегодня выпало горькое счастье видеть в последний раз перед расставаньем навеки любимые черты мощного гения, подарившего человечеству много минут высоких наслаждений, воспитавшего не одно поколение артистических сил, навсегда сохранят в своем сердце этот прекрасный, величавый образ. Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!
Таким видела Россия образ создателя своей музыкальной культуры. Иначе осознавал себя сам Рубинштейн. Достигнув высших ступеней славы и почестей, пережив празднование 50‑го юбилея художественно — артистической деятельности, какого не удостаивался ни до, ни после него ни один артист в России, Рубинштейн чу
ветвует испытывает глубокую неудовлетворенность. Его охватывает чувство одиночества и отчужденности Он чувствует себя одиноким и чужим в той стране, которой он посвятил свою жизнь и […][216] вдохновение. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу, — жалуется он в разговоре с одним русским писателем, — я русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем“. Это сознание отчужденности было результатом не толь ко внешних условий жизни; оно связано было также и с DiiyT репной раздвоенностью композитора, нашло свое выражение Еще ярче выразилось это чувство в [его] полном горечи афоризме: “Для евреев я христианин, для христиан я еврей; для русских я немец, для немцев — русский.”[217]