Воспоминания

Лето кончалось, укладывались сундуки, флоксы облетали. В один из последних дней августа бабушка вдруг вбежала к нам во флигель. Она была бледна и так тряслась, что едва могла говорить. Мы расслышали только:

   — Наташа… умирает.

Оказывается, тетя Наташа поскользнулась в роще, ушибла себе больное место и лишилась сознания. К вечеру она оправилась, но чувствовала себя плохо, не спала по ночам, и иногда у нее вырывалась фраза:

   — Все равно, скоро все будет кончено!

Перед отъездом из Москвы в Петербург тетя Наташа взяла мне с Марусей ложу в Малый театр, на «Марию Стюарт». Я очень наслаждался в красной бархатной ложе бенуара. Марию играла Ермолова, Елизавету — Федотова[70]. Последняя сцена, где Мария причащается перед казнью у переодетого католического священника и, вся в белом, как голубица, среди рыданий идет на плаху, оставила особенно сильное впечатление. Тетя Наташа в этот вечер была веселая и нарядная, как обычно.

На другой день мы с ней простились… навсегда.

Тотчас же по переезде в Москву мы провели вечер у тети Нади. Вся семья праздновала отъезд дяди Коли, у всех были довольные и веселые лица. В кабинете дяди Коли был устроен музыкальный класс: Наташа цвела как роза, Миша был доволен, полон энергии и планов. Он огорчил меня известием, что Владимирский, которого он хорошо знал, оставил преподавание в нашей гимназии.

[Да, дом имеет счастливый вид, семья соединилась, враг изгнан. Но так ли это все благополучно и нормально, как представляется тебе, строгая и вдохновенная шотландская пуританка тетя Надя, и тебе, юный социалист Миша, рассматривающий изгнание отца с «социологической точки зрения»? Да, вы правы: дядя Коля должен был покинуть этот дом, и дом остался без своей главы и хозяина. Но зачем же эта ненависть, зачем это торжество, Леночка уже говорит, что она готова убить отца, и ты, тетя Надя, умилена и не пугаешься этих кощунственных слов? Ты не боишься, что они удалят от твоего (дома) ангелов-хранителей и привлекут в него Эриний? По закону ли Христа ты судишь своего мужа? Нет, ты судишь его по закону Моисея. Пусть все тихо и спокойно в доме — перуны грядущего спят в этой тишине.]

Глава 4. Начало духовного восхождения

I

Итак, в гимназии меня встретили грустные перемены. Владимирский ушел, и я с ужасом узнал, что латинский и немецкий языки будет у нас преподавать прославленный своей злостью и издевательствами Казимир Климентьевич Павликовский. Я много знал о нем из рассказов Бори, который совсем не выносил Павликовского и, хотя был из первых учеников, имел с ним частые столкновения. Павликовский всегда обучал только в одном классе, в прошлом году он преподавал в восьмом и по старым законам должен был в этом году взять второй класс. И вдруг он попадает к нам, чтобы вести нас до восьмого класса, да еще по двум предметам: пять лет придется с ним иметь дело, да иногда по два часа в день! Но мало этого. Любимый мой Владимир Егорович оставил у нас преподавание географии и совсем покинул гимназию. Весной он защитил магистерскую диссертацию, карьера его подвигалась, и он мог освободиться от уроков, которых терпеть не мог.

Но, несмотря на эти неприятности, когда я пришел на молебен первого сентября, настроение мое было повышенное и восторженное. Чувствовалось вступление на престол нового директора. Иван Львович, бледный и похорошевший, гордо вышел из учительской, откинув голову назад, как делал его отец. Он был нашим наставником и греческим учителем. После молебна он повел нас в класс и диктовал нам расписание уроков и список учебных книг.

Перед молебном в залу вошел новый мальчик и одиноко сел на скамейке. Черты его мне показались знакомы. Он был некрасив, в лице что-то старческое, волосы аккуратно приглажены. Один денди из VI класса, в короткой куртке и широком поясе, не удостаивавший раньше меня взглядом, неожиданно с улыбкой подошел ко мне и представил мне нового мальчика как своего двоюродного брата, поручая его моим заботам. Это оказался Венкстерн[71], с которым я когда-то играл на Пречистенском бульваре, племянник Владимира Егоровича.

Никогда еще с такой бодростью и интересом не приступал я к занятиям, как в этом году. Год предстоял трудный и боевой. Началась геометрия, по-гречески труднейший отдел глаголов, а весной предстояли экзамены по всем предметам за четыре года в присутствии депутатов от учебного округа. Почти каждый день было шесть уроков, и занятия оканчивались около трех с половиной часов. Новый директор преподавал нам греческий и с первых уроков напомнил нам свирепостью своего отца. Он кричал, стучал кулаком по столу и так вбивал нам в головы глаголы на «рес», что мы их запомнили на всю жизнь. Тем более казалось лестно отвечать ему без запинки.