Воспоминания

Однажды в октябре мой друг Потапов пришел в гимназию весь в слезах: «У меня мама умерла», — сказал он старичку-надзирателю, и тот сейчас же отпустил его домой. Вечером мы с Остроленко отправились на панихиду к Потаповым. Смеркалось, когда мы подходили к воротам в переулке на углу Пречистенки. Черные ворота зловеще глянули на меня, а впереди шел большой седой батюшка, гремя сапогами по обледенелому тротуару. Мы вошли в незапертую дверь знакомого дома, и в первой же освещенной свечами комнате увидели на столе изможденный труп госпожи Потаповой. Он был ужасен. В худом, потерявшем всякую женственность лице был какой-то вызов. Я не мог оторваться от этого лица: мне казалось, что грудь трупа слегка колышется. Вернулся я домой совсем расстроенный и решил больше не ходить на панихиды. Ночью труп госпожи Потаповой все время стоял в моем воображении и не давал мне уснуть. И днем не оставлял меня этот образ. Как будто меня схватило какое-то дьявольское кольцо. Нечто подобное я переживал, когда в первый раз солгал перед моим учителем. В таком состоянии был я несколько дней.

Наступил праздник Казанской Богоматери[74]. В 1 час дня была назначена панихида по Льву Ивановичу в рекреационной зале нашей гимназии. Могильная октябрьская мгла сгущалась в зале и за стеклами, по которым медленно стекали дождевые капли. Замерцали тонкие восковые свечи, взвился кадильный дым, запели нежные голоса мальчиков. Я повел глазами влево: в серой мгле, в мерцании свечей возник воздушный образ Маши. Она была в темном гимназическом платье, обрамленном на шее узким кружевным воротничком. Я мог более рассмотреть ее лицо, чем при мимолетных встречах на лестнице. Лицо у нее было довольно обычное, круглое и бледное, с небольшим, чуть вздернутым носом, но голубые глаза светились таким внутренним светом, что мне казалось, душа моя тонет в бесконечном небесном эфире. Страшный образ, терзавший меня несколько дней, растаял бесследно. Октябрьский сумрак стал светлее и лучезарнее лучшего майского дня.

II

   — Можно мне прийти к тебе в гости? — спросил я раз моего нового товарища Володю Венкстерна.

   — Конечно, конечно, — заторопился он и дал мне свой адрес, в переулке совсем рядом с гимназией.

Квартира Венкстернов помещалась во втором этаже. Она была большая, уютная, с коридорами и закоулками, темная лестница вела наверх, где жили дети. Мне как будто что-то вспомнилось, когда я в первый раз пришел к Венкстернам. Дело было вечером. Еще не вся семья съехалась, отец с детьми проводил осень в деревне. Меня очень радушно встретила мать Володи Ольга Егоровна[75] — высокая дама, с сильной проседью и большими черными глазами. Из соседней комнаты вышли две девочки в гимназических платьях и передниках, сели на окошко. Это были кузины Володи — Лиля Гиацинтова и Танечка Щуцкая. Я стал как-то очень неестественен, старался острить и обратить на себя их внимание. Златокудрая и полная Таня была очень насмешлива, шумна и хохотлива; Лиля, как всегда, застенчива и тиха. Скоро дом наполнился многочисленными и разнообразными родственниками: старшие кузены — восьмиклассники курили и острили, и я был немного подавлен шумом и весельем. Затевался спектакль на Рождество, и я должен был принимать в нем участие. Тот мир, о котором повествовала мне тетя Наташа, открывался передо мной, и я с нетерпением ждал приезда самого Венкстерна.

Раз Володя привел меня за большой переменой к себе позавтракать. В гостиной я застал элегантного господина, с седой пушистой бородой, высоким полысевшим лбом и большими, холодными, серо-голубыми глазами. Говорил он очень мало, но авторитетно и внушительно. Мы сели завтракать, когда на лестнице послышался топот ног, и вбежали две девочки, сестры Володи. Если Таня и Лиля держались уже барышнями, то этим было лет по 9—10. Старшая Маруся, с черными глазами и румяным лицом, казалась очень серьезной и задумчивой; у младшей Наташи[76] была сияющая мордашка, напоминающая веселого котенка. Она острила и смешила всех за столом. Так вступил я в семью, еще полную тогда жизни и веселья, как будто чувствуя, что близко полное разложение нашей семьи и конец Дедова. Здоровый инстинкт жизни влек меня завести опору вне дома, и я чувствовал, что нигде не найду более подходящей для себя атмосферы, чем у Венкстернов. А в нашей семье было очень плохо.