Воспоминания

Бабушка пролежала много недель: медленно, медленно возвращалась она к жизни. Я приходил к ней постоянно. Она знала, что никто после нее самой и дяди Тяпа не любил тетю Наташу так, как я, и часами говорила со мной об умершей. Описывала ее страдания последних месяцев, невероятные страдания, перемежавшиеся волшебными, светлыми снами. Вдруг ей грезилось, что она бабочка и летит за лодкой, в которой плывет дядя Тяп. Но у бабушки начинался какой- то культ тети Наташи, какой-то апофеоз. В бабушкиных рассказах мы не узнавали той тети Наташи, которую привыкли знать и любить: в бабушкиной поэтической голове уже создавался миф, какой-то идеальный образ святой, подвижницы. Дядя Тяп через день вернулся в Петербург. Он имел вид человека сломанного раз и навсегда. Был он грубоват и позитивен, но тут жадно устремился в область загробную и с наивностью человека, который в первый раз столкнулся с вопросом о вечной жизни, восклицал:

   — Нет, нет!.. Как хотите, а там что-то есть! Вот и спириты говорят, — и т. д.

Раз я сидел с бабушкой у ее постели. Мартовское заходящее солнце освещало комнату. Вдруг бабушка обняла меня и, прижавшись к моей груди, прошептала:

   — Знаешь, что всего ужаснее?.. Я живу в могиле, я изо дня в день переживаю то, что там делается.

Я молчал. Что было ответить, чем утешить, когда «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться… потому что их нет»[81].

IV

Вступление на престол Ивана Львовича ознаменовалось окончательным падением и изгнанием старого батюшки Иезуита. Еще в прошлом году начались волнения и петиции к классным наставникам. Я уже говорил, как нам удалось через Владимира Егоровича добиться отмены кондаков и уменьшения задаваемых уроков. К Рождеству батюшка был удален, а место его занял недавно появившийся в гимназии и преподававшим в старших классах так называемый «зеленый поп». Ходил он в зеленой рясе, лицо имел иконописное, сумрачное, с красными пятнами на щеках, молчал и отличался ученостью. Уроки он задавал меньше, чем Иезуит, но требовал знать все «примечаньица» и весьма тонко анализировал богословские положения. Иногда он запускал руку в глубину своей зеленой рясы и извлекал скомканную книжку по истории церкви, причем с задних парт раздавалось: «Батюшка родил». Новый батюшка был очень вспыльчив и подозрителен: когда ученик слишком близко к нему приближался, он испуганно подавался назад, и на щеках его вспыхивали красные пятна. Опытный глаз мог заметить в нем уже тогда признаки сильного нервного расстройства. Но было в нем что-то такое, чего совсем не могли сносить смешливые ученики. На доске постоянно было написано 6 лшХод[82], на задних партах декламировали: «У лукоморья поп зеленый, златая цепь на попе том» и т. д. Особенно смешил батюшка моего соседа по парте, идиотика Анучина. Весь урок Закона Божия Анучин сидел, уткнув кулаки в щеки и не поднимая глаз, а как только батюшка его вызывал, растерянно вскакивал, поглядывая по сторонам и фыркая. Я в то время не умел бороться со смехом, и к тому же от смеха у меня появлялось неприличное иканье, приводившее в восторг весь класс. Я выучился подавлять смех и как-то пропускать его через нос, но иногда не удавалось пропустить его беззвучно, и получался отрывистый и резкий носовой звук, так что все оглядывались, а я поспешно сморкался, делая вид, что чихнул. После урока батюшки мы с одним смешливым мальчиком падали в объятия друг друга и несколько минут тряслись, выпуская весь заряд смеха, копившийся в течение часа. А поводы к смеху за батюшкиным уроком случались постоянно. Например, вся гимназия звала почему-то нашего старичка надзирателя Михаила Ярославича — Михей. Вот батюшка читает имена малых пророков: пока дело идет об Амосе, Агее, Захарии, все спокойно. Но вот произнесено имя «Михей» — и весь класс взрывается. Батюшка с удивлением всех оглядывает: «Ну что же такое? Михей…» Новый рев.

Кстати несколько слов об идиоте Анучине, который попал к нам в этом году, провалившись на экзамене в старшем классе. Я познакомился с ним вскоре после моего поступления в гимназию. Длинный, как шест, молодой человек, с длинной шеей без воротника вдруг подошел ко мне с вопросом:

   — А у вас преподаватель латинского языка мельница?

Меня сразу это заинтересовало, и к четвертому классу мы стали закадычными друзьями. Анучин охотно разыгрывал роль шута, и за переменой во всех классах собирались его послушать. Он был от природы идиотичен, а так как его идиотство всех забавляло, Анучин охотно его развил и предавался нелепым выходкам. Например, с передней парты, где он сидел, уйдет на заднюю. «Зачем вы пересели?» — спрашивает учитель. Анучин строит рожу: «Здесь слышнее». Когда входил в класс седобородый географ, Анучин встречал его криком: «Циклон, циклон!» Когда же старик повертывался к доске и развешивал карту, Анучин вскакивал и потрясал за его спиной кулаками, приводя в движение всю парту.

Меня привлекала в нем и его большая любовь к грамматике и филологии. Грозного Владимирского он обожал, с Павликовским не очень ладил.