Воспоминания

— Бессовестные, бессердечные люди! Как, в тот день, когда водворяется памятник войне 1812 года, когда все благодарные русские сердца собрались сюда молиться, вы, вы, каменные сердца, вместо того, чтобы помянуть святую душу Александра Благословенного, освободителя России от двунадесяти язык, и воссылать к небу горячие молитвы за здравие ныне благополучно царствующего императора Николая I, вы лучше ничего не выдумали, как прийти сюда жрать! Долой все с мостков! В церковь, в Казанский собор, и падите ниц пред престолом Всевышнего!

— Дурак! — крикнул чей-то голос сверху, сзади нас.

— Дурак, дурак, дурак! — подхватили, как эхо, залпом неизвестно чьи голоса, и сконфуженный непрошеный проповедник в бессильной злобе принужден был дать шпоры лошади и под музыку войск и неистовый хохот на мостках будто ни в чем не бывало, красиво изгибаясь, загалопировал куда-то дальше…

Этой уморительной сценой и кончу мой рассказ об открытии памятника, так как ничего интересного теперь не припомню, и потому лучше прямо перейду к моей свадьбе.

Не помню, чтобы я когда-нибудь в жизни так плакала, как в этот день, когда причесывал меня m-r Heliot к венцу. И папенька тоже весь в слезах заглядывал на меня, стоя в дверях гостиной.

Свадьба моя состоялась 18-го июля. Венчал меня отец мой не как простую смертную, а как истинную дочь Академии. Представьте себе, что весь нижний коридор от нашей квартиры до парадной лестницы был ярко освещен шкаликами. С парадной лестницы вели меня по освещенным кенкетами картинным галереям вплоть до самой церкви, куда папенька в качестве посаженого отца с графиней Закревской ввели меня.

В церкви, как водится, уже ждал меня жених с своими поезжанами[242] и посаженым отцом, Леонтием Васильевичем Дубельтом.

Не успела я переступить порога церковного, как полный хор больших и маленьких учеников Академии грянул мне навстречу громогласное: «Гряди, голубице!» Добрейший духовник мой, отец Василий Виноградов и дьякон Тамаринский вышли из алтаря, и началось торжественное венчание. Милейший скульптор Николенька Рамазанов, славившийся между учениками сильным басом, вызвался читать апостола и невозможно страшным голосом проорал мне: «Да убоится жена своего мужа».

Нечего и говорить, что церковь, кроме наших родных и гостей, была битком набита народом, и что горячим поздравлениям не было конца. Певчим за прекрасное пение папенька послал: старшим шампанского, а средним и маленьким целую платяную корзину конфект. Дома меня с Павлом встретили с хлебом-солью и посадили рядышком на диване в голубой гостиной, где я усердно дергала скатерть за каждую из моих подруг, желая им скорей выйти замуж. Свадебный парадный стол Ивана Кудрявого поразил всех своими богатыми аксессуарами. За ужином Иван выказал свое необыкновенное умение кормить и поить людей на славу. Да, вкусно тогда поели и попили на моей свадьбе гости наши, так что было уже поздно, а попойка все еще продолжалась, и никого из гостей нельзя было выжить; выпроводят в одну дверь, а они войдут в другую.

Значит, день вышел из ряду вон, если даже отец мой, который всегда пил очень мало, на радостях выпил больше обыкновенного и тоже охмелел. Меня в это время дамы увели из залы и переодели в кружевной чепчик и капот. После я с бокалом в руке показалась в дверях спальни и прощалась с гостями. Тут папенька вдруг неожиданно кинулся передо мною на колени и начал мне говорить, обливаясь слезами, трогательную речь:

— Маша, ты молода, но ты такая женщина, что все должны уважать тебя. Я — твой отец и глубоко тебя уважаю. Маша, голубушка, не уходи от меня никогда! Я без тебя жить не могу…

Я, рыдая, старалась поднять с колен и успокоить папеньку, но он не слушал меня, вырывался из рук моих и прощался со мною, точно как будто мы с ним расстаемся навеки.

Еще смущал меня тогда Нестор Васильевич Кукольник, который в начале вечера вел себя прилично, а тут вдруг, неизвестно почему и зачем, тихо, горько всхлипывая, начал ползать на коленях рядом с папенькой.

Шафер мой, Дмитрий Николаевич Толстой, помешанный на светских приличиях, крайне возмутился этой комической сценой в доме родственника своего, графа Толстого, и начал действовать деспотически: молодого выслал из залы, а молодую попросил дам тоже увести; мало того, даже людям приказал потушить в зале огни. Гостям поневоле пришлось разойтись. Бедный папенька остался совсем один и долго еще неутешно плакал в темной зале. Добрейший отец, как он любил меня, и как я была счастлива, что и после свадьбы оставалась под его теплым крылышком!

Вот и конец моей девичьей жизни. И приходится, кажется, ею окончить мои воспоминания.