Воспоминания

Я хотела написать побольше и округлить мои записки изложением некоторых эпизодов моей замужней жизни, столь богатой событиями и знакомством с замечательными людьми, дружбой которых я имела счастье пользоваться в то блаженное для меня время… Но это желание мне не удалось привести в исполнение. Надежда на здоровье мое обманула меня. За последнее время на меня обрушились все лихие болезни. Силы, память и зрение, кажется, хотят разом оставить меня. А главное, я переутомилась, при моей слабости, от постоянного бесплодного думанья, и писать больше не в силах. Какие же воспоминания вышли бы у меня без памяти! Да и дети мои, которым, разумеется, жизнь моя дороже всего, умоляют меня отложить на время мое писание, отдохнуть и поправиться здоровьем. Слушаюсь их родного совета и кончаю мои воспоминания девичьей жизнью.

Приложение

М. Ф. Каменская Знакомые Воспоминания былого

1. Семейство Головастовых

Хорош был и наш розовый деревянный дом, по третьей улице города Васильева.

До сих пор мне кажется, что я не променяла бы его на каменные палаты.

Увы! теперь таких домов уж нет. Утратилась навеки эта растянутая, не жалеющая земли, удобная для рода человеческого архитектура. В то время столпотворения не любили жители города Васильева, к небу не лезли, а ползли и ширились на земле-матушке, все в один этаж. Много-много что мезонинчик позволят себе на доме поставить; а мало, тесно покажется хозяину, — он и пристроечку затеет. И вырастет у него на любом боку дома, как гриб, спальня или детская, смотря по надобности. И никому эта шишка на доме глаза не колет. Всякий взглянет, да и скажет: «Стало, человеку тесно, коли выстроил». Да так никто и не придирается.

Вот и у нас был такой же дом. Барский, можно сказать! Со двора всего три ступени, прямо в стеклянный коридор, а из коридора и пошли все комнаты да комнатки, комнатки да комнаты. А в средине дома круглая зала с колоннами и стеклянным куполом.

В этой зале, как теперь помню, мой отец фокусы показывал. Чего-чего там у него не было! Посредине, от самого купола висел на зеленом снурке большой стеклянный шар, который по вопросу моего отца говорил, кому который год, называл по имени того, кто подходил к нему.

Помню, что шар этот был большой льстец и говорил всем дамам любезности. Помню, что отец мой называл этот шар la femme invisible, причем мне всегда очень хотелось рассказать всем гостям по секрету, что папенька их обманывает, что это совсем не «femme invisible», а просто папенькин камердинер Андрей, который сидит наверху и смотрит в проделанную из мезонина в зал дырочку.

Были в этой зале разные колпаки, коробочки, под которыми пропадали часы, платки и опять целы и невредимы возвращались к своим владельцам.

Была там и золотая колясочка с колдуном, которая сама ездила по серебряному столу, поворачивалась и останавливалась по приказу моего отца. Да я уже сказала, что чего-чего там не было!

А как хорошо жилось мне в этом розовом доме! Там начала развиваться моя младенческая память. Там началось мое воспитание, которое долго шло чисто на русский лад. До семи лет меня воспитывали только хлебом. Да в прибавку к хлебу воздуху отпускалось сколько душеньке угодно, а моей душеньке воздуху требовалось много.

Целый Божий день была я во дворе.

И двор у нас был славный: большой, длинный, мощенный досками, из-за которых прорывалась зеленая трава. С одной стороны примыкала к забору, тогда мне казалось, большая зеленая гора. На горе рос цикорий, из которого в июне делались славные одуванчики. Когда я выросла, эта большая гора оказалась не что иное, как куча мусора и щебня, поросшая травой.

По другую сторону стояли сараи: в них, за неимением лошадей и экипажа, баловщик-отец устраивал мне качели и иллюминации из моркови и свеклы.

На этом-то прекрасном дворе подвизалось мое богатырское детство.

Во все времена года на нем у меня было хлопот полон рот.

Летом я вставала с курами, выбегала на двор и начиналась возня. Чего не придумывала моя детская фантазия!

Особенное же призвание у меня было к архитектуре. Славно умела я строить дома из старых досок и разбивать сады из песку и цикорию, который так обильно производила моя любимая большая гора.

Тружусь, бывало, в поте лица, сердечная: рою, уколачиваю огромной лопатой, на самом-то солнечном припеке, без шляпы и перчаток, с голою грудью, с голыми руками и ногами, которые у меня осенью становились чернее сапога.

Насилу-насилу, бывало, выпачканную, оборванную, загонят меня домой на час обеда или завтрака. Нянька Аксинья сведет меня прямо к умывальнику, обмоет мою рожицу, руки, наденет чистое платье, и я, вся разгоревшаяся от трудов и солнца, являлась к столу, проворно поглощала обед и опять летела к своим милым постройкам и плантациям.

С любовью, с полным убеждением, что это ребенку здорово, смотрели на мои проделки отец и мать.

Как часто, часов в семь вечера, они находили меня уснувшую в моем новом доме, бережно вытаскивали из него и относили на руках в мою маленькую кроватку.

Изо всего умела я извлекать себе новые потехи.