Воспоминания

Когда я вернулся из Портсмута, то Мещерский писал мне всевозможные дифирамбы; был у меня и плакал, уверяя что Россия погибла и что единственное спасение России заключается в конституции; необходимо дать России конституцию. После этого, когда произошло 17 октября и России, действительно, была дана очень умеренная и очень консервативная конституция (которая между прочим, можно сказать, почти что уже похоронена Столыпиным) и как только я покинул пост председателя, то Мещерский накинулся на меня, писал всякие гадости. Особенно возмутила меня одна статья, в которой говорилось, что, конечно, я теперь ввиду такого состояния России, бросил Россию, поеду за границу и буду за границей жить, а Россия может страдать, будет проливаться кровь, а я теперь на все готов плевать, благо что, по соображениям Мещерского, я имею некоторые средства, которые и дозволяют мне жить за границей.

Затем он начал писать, конечно, в угоду направлению, которое все более и более стало преобладать, а именно начал писать в духе крайне черносотенного, консервативного направления. Начал уверять, что 17 октября, и затем вот эта конституция была дана потому, что я чуть ли в это время совсем не помешался; что я в это время был совсем помешанный, невменяемый, а потому и поднес Государю Императору такого рода акты.

Тем не менее, написав такую статью, Мещерский и господин его адъютант Бурдуков, – имели нахальство ко мне явиться; конечно, я их не принял (это было сейчас же после того, как я покинул пост председателя совета министров).

Затем я поехал за границу и был в Гомбурге, куда под предлогом лечения почел нужным явиться и господин Мещерский, а, главным образом, для того, чтобы как-нибудь ко мне приблизиться и не терять со мною связь. Но это Мещерскому не удалось.

С тех пор я Мещерского не признаю, несмотря на то, что он вначале, – пока думал, что я могу опять придти к власти, – всячески ко мне старался влезть, но все его вылазки, а также и вылазки господина Бурдукова, всегда с пренебрежением отвергал и отвергаю до настоящего времени.

Между прочим, когда я был председателем совета министров, то в первые же дни моего председательствования, ко мне явился Мещерский, который упрашивал меня причислить к своей канцелярии некоего Мануйлова. Я знал, что Мануйлов был агентом департамента полиции и, после ухода Рачковского, агентом министра внутренних дел в Париже; знал это потому, что когда я в качестве председателя комитета совета министров был в Париже, то ко мне раза два являлся Мануйлов.

Мещерскому относительно его просьбы я сказал, что решительно ничего не имею против того, что, если Мануйлов хочет, пусть припишется к моей канцелярии, оставаясь в департаменте полиции, если только на это согласен министр внутренних дел. Затем я просил начальника моей канцелярии Вуича снестись с министром внутренних дел. Министр внутренних дел ответил, что он решительно никаких препятствий не имеет, а поэтому этот Мануйлов был причислен к моей канцелярии и находился в ведении директора канцелярии и управляющего канцелярией – Вуича, (который ныне состоит сенатором), человека в высокой степени порядочного, благородного и редко честного.

Лично я ни в каких непосредственных сношениях с Мануйловым не находился; только раза два пришлось мне иметь с ним непосредственные отношения, что было известно и Вуичу.

Дело заключается в следующем:

Как-то раз приходит ко мне Мануйлов и от имени князя Мещерского очень просит, чтобы я принял священника Гапона. Я был очень удивлен, что священник Гапон находится здесь, и через несколько дней, конечно, выпроводил его за границу. Но раньше чем я его выпроводил, – ко мне явился Мещерский и убеждал меня принять священника Гапона. Говорил, что Гапон раскаялся, что он может принести громадную пользу правительству в смысле сыска.

Но я сказал Мещерскому, что Гапона я никогда в своей жизни не видел, видеть не желаю и его не приму. Потом я сказал ему, что Гапон этот раз уже обманул Святополк-Мирского и Плеве, когда, вследствие этой истории 9 января 1905 года, на Дворцовой площади благодаря Гапону было убито несколько сот человек невинного народа, и что я с таким негодяем ни говорить, ни видеться не желаю.

Так что, несмотря на все настояния Мещерского, – я просьбы его не исполнил.

Затем, как я слыхал, он обращался с такими же просьбами и к Дурново.

Мне на днях говорили, – я сам этого не читал, может быть, это и неверно, – но мне говорили люди довольно верные, что «Русское Слово» купило мемуары Гапона (который, как известно, уже давно убит), что мемуары эти будут летом печататься; что в этих мемуарах есть запись Гапона относительно того, что когда он обращался к Мануйлову и Мещерскому и просил, чтобы я его принял, что тогда он лишь обманывал. В мемуарах Гапон, как мне передавали, пишет, что он хотел настоять, чтобы я его принял, потому, что было решено меня убить, было решено, что Гапон придет ко мне с пистолетом и убьет меня из браунинга. Но это ему не удалось, потому что, несмотря на просьбы Мануйлова и Мещерского, я Гапона не принял, так как считал его негодяем.