Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Было это летом. Занятия с девочками Львович еще не возобновились. Успокоив Львовичей, я вернулась в Семаки. Мне надо было получить тот хлеб, который причитался Никите, как учителю, и который стоял в копнах на его полосе. Я сговорилась с одним крестьянином, чтобы он свез этот хлеб до времени к себе. Помню, как он подъезжал со своей «гарбой» (телегой) к каждой копне и как мы с ним считали снопы, накладываемые на воз; помню, как я величественно воссела на этот воз, высокий, как дом, и как я вспоминала при этом гоголевские комические описания. Проезжая сидя на возу мимо школы, в которой я продолжала жить после отъезда Ольги (занятий в ней летом не было, мы занимали одну из больших классных комнат этой школы), я обратила внимание на девочку лет десяти с исхудавшим лицом и страшно распухшими ногами. Она еле шла. Мой мужик тоже заметил ее: «Должно быть, из голодных губерний прибрела» (в этом году на юге был страшный голод). Сдав мужику хлеб и вернувшись домой, я собралась постирать свое белье. Собрав его и положив на верх забора, я пошла к соседке попросить ее одолжить мне корыто. Затем затопила печку, согрела воду и подошла к своему белью. Когда я положила его в корыто, я с ужасом увидела, как по нему ползало множество вшей. Я недоумевала, откуда они могли взяться. Вернулась к забору. Внизу его лежали какие-то грязные вещи. Эти вещи имели вид разворошенной кучки муравейника. Но это были не муравьи, а вши.

Оказалось, что матушка, увидев эту несчастную, голодную сироту, задумала взять ее в няньки к своему младенцу. Она переодела ее во все чистое, а ее вещи положила под забором, то есть под моим бельем. Девочку она у себя не оставила, а направила ее в больницу, находившуюся в конце села. Тогда мы с матушкой сожгли одежду девочки, а я стала усердно заливать свое белье кипятком и благополучно отделалась от непрошеных гостей.

На следующий день вижу снова ту же девочку идущую мимо школы. Окно мое выходило на улицу. Я подозвала ее и спросила, почему она не осталась в больнице. Она ответила: «Я переночевала у них, а сегодня они сказали, что взять меня в больницу не могут, и сказали, чтобы я шла». И вот этот ребенок шел. Куда он шел? Кто во время страдной поры уборки урожая мог позаботиться о нем? Подадут ей кусок хлеба, быть может, яйцо. Ну, а дальше что?

У меня была большая комната и были вещи, оставшиеся от Ольгиных детей. Я не имела, с уходом Ольги, никаких забот, никакого дела. И я не могла не взять ее. Не вводя ее в глубь комнаты, я выделила ей угол близ входной двери; поставила ее на разостланную тряпку, остригла, велела раздеться догола, вымыла ее, дала ей другую одежду, а снятое завернула в разложенную тряпку, сунула в горящую печь и сожгла. В том же углу устроила ей постель, то есть солому, покрытую простыней, и не позволила ей ходить по комнате. Утром бедная девочка сказала мне: «Я будто на другой свет попала». В дальнейшем я ежедневно меняла ее одежду, уже не сжигая ее, а бросая в кипяток. И все-таки только недели через три на ней уже совсем не было больше насекомых.

Из ее рассказов я узнала следующее. Отец ее служил на железной дороге. Однажды мать нашла его утром раздавленным на рельсовых путях. Семья стала голодать. Их у матери было трое девочек: одна старше ее, одна моложе. В это время в той стороне настал голод и многие потянулись на Волынь, где в этом году хороший урожай. Мать со своими тремя присоединилась к другой женщине, у которой был сын, и они побираясь пошли на север.

В дороге мать ее захворала тифом и умерла; Женя тоже переболела тифом. Когда она встала на ноги, женщина со своим мальчиком и тремя сиротками пошла дальше. В одном селе какой-то крестьянин взял младшую сестру Жени «за свою». В другом – ее старшая сестра поступила к кому-то в услужение. Женщина с мальчиком и с Женей продолжали свой путь. У Жени распухли ноги и начался понос. Как-то раз ее покровительница послала ее собрать по селу подаяние. Когда она вернулась к месту, где рассталась со своей спутницей, там уже никого не было: женщина с мальчиком ушла. Женя оказалась брошенной и пошла одна. Тут-то судьба и свела ее со мной.

Об учительском хлебе мне больше не пришлось беспокоиться; вышел приказ свезти его в какое-то центральное учреждение. Хранивший его крестьянин должен был это исполнить. Мне же оттуда выдали на первый месяц три с половиной пуда зерна. Этого было достаточно, чтобы прокормить меня с Женей этот месяц. Половину мы съедали хлебом, другую меняли на все, что там называлось «до хлеба». К сожалению, понос у девочки не прекращался. Я отправилась с ней к доктору. Тот, осмотрев ее и отведя меня в сторону, сказал мне, что вылечить ее нельзя и что надо отдать ее в больницу. Он спросил меня: «А зачем вы взяли ее?» Я ответила: «По глупости». Затем я спросила его: «А в больнице она может поправиться?» – «Конечно, нет, – ответил он, – она и в больнице умрет».