Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле

Крестьяне Хоровца дали знать в Новоград-Волынск, что, за неимением помещения, они не могут согласиться на такую многосемейную учительницу, и Ольгу перевели в другое село, в Семаки, в тринадцати верстах от Жукова. Тамошние крестьяне предпочли, чтобы учителем был ее долговязый старший сын Никита, а самой Ольге в Наробразе обещали место заведующей приютом в тех же Семаках. Приют должен был прибыть из южных голодающих губерний.

Настала осень, и Никита стал учить детей грамоте. Ольга давала ему указания. Никакого букваря в школе не было; не было и тетрадей. У кого-то из крестьян нашелся один букварь. Из центра ничего на школу не присылали. Федорчик стал переписывать этот букварь (вернее, перерисовывать его печатными буквами). Крестьяне заказывали ему такие буквари, каждый для своего сына, и платили ему за это мукой, крупой или другими продуктами. (Лиленька помогала ему и к концу зимы уже умела читать, хотя ее никто не учил). Крестьяне постановили, что в уплату учителю каждый день один из учеников по очереди должен приносить ему что-либо на обед: приносили не обед, а продукты, то есть крупу, картошку, иногда кусочек сала и тому подобное. Приносили не на семью, а на одного человека. Никита в свободное время варил мыло. Получив от мужика один фунт сала и сделав из него два фунта мыла, он давал этому мужику один фунт, а другой менял где-нибудь на другие продукты.

С наступлением осени, дождей, слякоти, грязи вся семья почувствовала почти полное отсутствие обуви. Все они ходили в веревочных туфлях. Ольга заворачивала Никите его ноги полотенцами и тряпками; но доходил он до школы с насквозь мокрыми ногами. Однажды, когда он шел домой, какой-то крестьянин, живший вдоль дороги, зазвал его к себе и сказал: «Сядьте на лавку и разуйтесь, вы не так себе ноги заворачиваете; я вас научу, как надо». С этими словами он достал из своего сундука куски старого кожуха (кожухом на севере называется овчинный тулуп) и куски свитки (прочная ткань из бараньей шерсти, тоже носимая как верхняя одежда, но менее теплая, чем кожух). Обернув ему ноги этим непромокаемым материалом и надев сверху его мокрые веревочные туфли, предложил ему идти дальше, прибавив: «Вот как надо обертывать ноги.»

Погода становилась все холоднее и холоднее. Перед зданием будущего приюта лежало заготовленное на зиму топливо: стволы срубленных громадных деревьев, в два обхвата толщины; но сторожа для приюта, который мог бы распилить и разрубить их на дрова, еще не было. Ольге приходилось собирать хворост в ближайшем леску; но для хороших герметических печей хворост не может служить годным топливом: комната за ночь остывала окончательно.

А приюта все еще не видать и не слыхать. Наступило Рождество. Мне и моим ученицам дали двухнедельный отпуск. Добрые Львовичи отвезли меня к Ольге на своей единственной паре лошадей, оставленной им большевиками после почти полного уничтожения их небольшого хозяйства. В этот раз они привезли с собой всяких продуктов в количестве большем, чем я могла относить ей идя тринадцать верст пешком.

Приехавши к ним, я застала почти всех детей простуженными; особенно сильно кашлял Федорчик. Кашель его был похож на глубокий бронхит. Тот участок, на котором был дом, отведенный для приюта, был окружен хорошим дубовым частоколом. В другом конце этого дома жил со своей женой старый служащий уехавших помещиков. Он, как умел, охранял их имущество. Увидев, что в некоторых местах колья забора расшатаны, я ночью по колено в снежных сугробах добрела до этих брусьев, с трудом вытащила несколько толстых досок и принесла их, чтобы хорошенько натопить наше помещение. На мой вопрос Ольге, почему Никита не может этого делать, она ответила: «Ему это кажется недопустимым преступлением». Раз я взяла грех на себя, он молча расколол их на дрова, и в комнате стало тепло.

Не помню по какому случаю я была, уже после Рождества, отпущена к ним на целую неделю. Однажды утром проснувшиеся дети, лежа еще под всякими одеялами, коврами и прочими теплыми вещами, попросили хлеба, и Ольга предложила мне пойти за ним в кладовую. В кладовой я увидела один последний буханок. Я в ужасе пришла шепотом объявить ей об этом и спросила, принести ли весь или отрезать от него лишь кусок. Сестра ответила: «Принеси весь, пока он есть, пусть дети едят вволю». Я предложила сестре отправиться в Хоровец (это было центральное село, где сосредоточивалось все управление этой округи) и испросить там помощи. Сестра согласилась. Я пошла. Долго пришлось мне ждать своей очереди в этом учреждении. Изложив мою просьбу, я получила такой ответ: «Пока приют не прибыл, я не имею права выписать что-либо для будущей заведующей. Могу дать вам от себя лишь немного чая и сахара».