Воспоминания Калевипоэга

Нет, нельзя тут оконфузиться и народ свой осрамить, подумал я и, собравшись с духом, вежливо сказал «здрасте». А затем поведал деве, что аз есмь молодой король Эстонской земли. По правде сказать, среди всей этой роскоши мое сообщение прозвучало не слишком внушительно, тем более что лапти оставляли на паркете грязные следы, а с порток сыпались опилки. Но дева словно не замечала сего и старалась мое смущение непринужденной беседой развеять. Я, как мог, пытался быть comme il faut, мы болтали о погоде, о ценах, моя собеседница проявила немалый интерес к новинкам наземной моды. О сем ничего толкового я сообщить ей не мог, и темы нашего разговора иссякать начали. Но тут заметил мой взор на отливающей золотом стене два странных предмета: огромную потрепанную шапку и кривой ивовый прут, причем предметы сии никак не вязались с окружающим великолепием. Я высказал предположение, что сие суть чьи-то памятные подарки.

Дева засмеялась.

— Прут и шапка, — сказала она, — вовсе не сувениры, а самые обыкновенные волшебные орудия, — и предложила мне разглядеть их.

Я снял шапку с крючка, и оказалось, что это презанятнейшая вещица: не из соломы сплетена, не из шерсти сваляна, а из обрезков ногтей склеена. Пораженный усердием ее изготовителя, осмелился я высказать предположение, что ежели мастер не отличался необыкновенным ногтей приращением, то для выделки сего головного убора не менее половины жизни ему понадобилось. Речь моя на лице адской девы улыбку вызвала, и она объяснила, что волшебный сей предмет не только из собственных ногтей шляпник создает, в любых обрезках ногтей частица жизненной силы (ученые мужи называют ее vis vitalis) бывшего их владельца остается, именно это и придает шапке волшебную силу. В смущении посмотрел я на свои грязные, давно не стриженные, ястребиные когти, дева также на них взглянула, ехидно заметив, что правитель Эстонской земли не больно споспешествовал Рогатому в его работе.

Так мастер-то — сам Рогатый, испугался я, но, к чести пишущего сии строки, следует заметить, что смятение мое недолго длилось. Интересное кино, подумал я и мысленно поклялся, что шагу отсюда не сделаю, доколе пресловутую личность воочию не узрю.

— Какое же волшебство с сей шапкой провернуть можно? — полюбопытствовал я.

Мне порекомендовали примерить, тогда, дескать, узнаешь. Я в сомнении продолжал вертеть в руках тускло поблескивающий головной убор.

Дева с усмешкой взяла у меня уникальное изделие, не лишенное, между прочим, своеобразной элегантности, и водрузила его на свои пышные волосы. Шапка была деве очень к лицу и придавала ей вид бывалой туристки.

Все, чего ни пожелаешь —
Ради блага иль от скуки, —
Шапка все тебе достанет,
Все волшебное исполнит! —

произнесла дева и, пленительно улыбнувшись, добавила;

Ты расти, расти, подружка!
Подымайся, сероглазка!
Станешь с Калева ты ростом,
Высотою с ним поспоришь!

Надо же! После этого распоряжения хваленая шапка доказала, что не зря ее хвалили: дева начала расти, возвышаться и вскоре сровнялась со мной ростом. Мы встретились взглядами высоко поверх голов простых смертных (впрочем, их там в этот момент не было), ее рот с маленькими темными усиками на верхней губе был рядом с моим, богатырская грудь моя соприкасалась с ее гигантскими персями… А руки! Кабы эти атлетические руки обхватили меня, это было бы объятие равных! Крепкие ноги, казалось, вросли в пол, восхищенным взором не в силах был я охватить мощную громаду ее бедер. Силы небесные! Вот это да! До сих пор я не встречал женщины, которая была бы мне хоть до плеча.

Во рту у меня пересохло, руки дрожали. Не судите меня строго, иначе я поступить не мог: сняв с головы девы шапку, нахлобучил ее на себя. Хотелось изведать, как чувствуют себя карлики: вам небось невдомек, что богатыри иной раз здорово переутомляются от великих своих размеров и сил и порой даже завидуют недоросткам. Вот теперь я и попробую, каково маленькому человеку.

Становись пониже, братец!
Уменьшайся, паренечек!
Стань ты на локоть пониже,
На две сажени уменьшись,
Ты согнись, свернись клубочком,—
промолвил я с дрожью в голосе.

Ты смотри, что делается! Я уменьшался, усыхал, мой зад был уже возле самого пола. Адская дева возвышалась надо мной, словно кафедральный собор, а я был вроде грабельного зуба возле мощных ступней этой тяжело дышащей горы мяса. Покрытое патиной времени, забытое счастье легендарной поры матриархата и мои подсознательные младенческие грезы, сомкнувшись надо мной, лишили меня способности конкретного мышления…

О великое двуединство филогенеза и онтогенеза! Так, вероятно, воскликнул бы на моем месте какой-нибудь ученый муж.