Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Весьма значительной фигурой был генерал Болдырев. Он был профессором Военной академии, выдвинулся во время войны и теперь командовал 43-м корпусом. Этот корпус считался одним из самых большевистских гнезд, откуда вышла «Окопная правда», где орудовал капитан Сиверс. Но генерал Болдырев воспринял это как «боевую обстановку» и стал искать метод решения проблемы, не ограничиваясь ворчанием, что жизнь идет не по уставам. И ему удавалось достигать изумительных результатов, так что в корпусе он чувствовал себя полным хозяином, добиваясь своего не столько дипломатичностью, как Данилов, сколько смелостью и энергией. Он умел требовать, но не во имя старых привычек, а во имя дела. Это чувствовалось всеми, и солдаты говорили со своим командиром, стоя навытяжку.

Сперва Болдыреву не удавалось наладить отношения с армейским комитетом, который предупреждал меня, что Болдырева надо убрать. Впоследствии и комитет научился ценить негнущихся генералов, и тогда Болдырев стал любимцем армии.

Противоположным типом был Новицкий, бывший помощник военного министра Гучкова, теперь командир 2-го Сибирского корпуса. При громадной решимости и воле, он чувствовал себя слишком чужеродно в новых условиях, чтобы справляться с ними. «Терплю, но духом не приемлю» – вот и все, что исходило от его «застегнутой» фигуры.

В один из первых дней после моего приезда во Псков я как-то утром застал у себя генерала, который терпеливо ожидал меня. Оказалось, это был Бонч-Бруевич[60], бывший начальник штаба фронта при Рузском, теперь несший обязанности начальника гарнизона. Он очень не понравился мне своей показной деловитостью, торопливостью, своими словечками против командующего фронтом, каким-то извиванием. Но он пользовался большими симпатиями среди псковского Совета, где высиживал многие часы. Как ни неприятна была его личность, все же он нашел возможность поддерживать порядок во Пскове и направлять в эту сторону псковский Совет. Это был один из тех генералов, которые решили плыть по течению. Того, что Данилов достигал серьезной и умной дипломатичностью, что Болдырев достигал смелостью и твердостью характера, Бонч-Бруевич достигал гибкостью, покладистостью и изворотливостью.

В поездках в корпуса, где собирались все начальники дивизий и представители комитетов, я познакомился со всем высшим командным составом, со многими был в переписке. Большинство начальников дивизий производили впечатление крайней бесцветности и растерянности.

Конечно, немалых трудов стоило найти соответствующий тон в работе с разношерстным командным составом, где к каждому приходилось подходить не по уставу, а по душе, где почти каждый, без исключения, лишь настораживался при приближении представителя «революционной власти». Но в результате на нас смотрели не как на противников, и даже не как на чужих, а как на союзников в общем деле. Быть может, мой консерватизм, который я проявлял согласно директивам Керенского, тоже играл определенную роль. За все время пребывания на фронте, где требования смещений и назначений сыпались каждый день, и не только от комитетов, но и  от представителей командного состава, я настоял только на удалении одного генерала, начальника этапно-хозяйственной части 12-й армии, за его нелепое и ненужное, просто «ругательское» отношение к комитету.

2. Солдатская масса

Главные трудности были, конечно, не с командным составом, а с солдатской массой.

Для того чтобы судить о настроениях масс, необходимо прежде всего помнить всю чрезвычайность и необычность такого явления, которое представляла собой наша армия, даже если оценивать в масштабе мировой истории.

Из механизма старой дисциплины и беспрекословного подчинения армия, раз в пятнадцать превосходящая полчища Аттилы, сразу перешла в иной мир. Она была ослеплена открывшимися перед ней возможностями, оглушена потоком непонятных, но наводивших на неожиданные думы лозунгов, программ, воззваний, речей, раздававшихся повсюду.

А у солдата, в сущности, нет будничного дела. Нет заботы о семье, о хлебе насущном, нет повседневных мелочей… Даже землю он видит изрытой окопами, воронками, окутанной колючей проволокой. У него много духовного досуга, который заполняется только думами, яркими, страшными и непримиримыми. О свободе и смерти.

Он свободен – так говорят все, да и весь уклад армии, новый и необычный, подтверждает это. Но он все же должен идти убивать и умирать, так тоже говорят все, даже те комитеты, которые им же и избраны… Но зачем убивать и умирать? Для государства, которое ему всегда рисовалось как зло, как принуждение платить подати, идти в солдаты и творческую роль которого он в своей грязной хижине и не чувствовал никогда. За землю и волю? Но какая связь между защитой Риги или взятием Львова и землей соседнего помещика в Саратовской губернии? И притом, он, быть может, не хочет ни умирать, ни убивать за эти земные блага.